Количество незаконных видео- и аудиозаписей саакашвилевского МВД, обнаруженных новым руководством на минувшей неделе, достигло 17 тысяч. Индийские любители из Болливуда нервно курят и пританцовывают в сторонке. В юности Михаил Саакашвили мечтал стать режиссером. Вот он и доснимался, Пазолини хренов.
Если некоторые из этих пленок показать по телевидению, обезумевшие толпы пойдут линчевать "националов", сметая полицейские кордоны, как ореховую скорлупу. Но ведь и тогда найдутся деятели, которые заведут разговор о той самой слезе ребенка и ее относительной цене, пугливо оглядываясь на портрет Федора Михалыча, чтобы тот сгоряча не шарахнул тростью. Важно понять, что защищать они при этом будут не Вождя и не партию, а 10 лет своей, судя по всему, бездарно потраченной жизни.
Что ж, можно поговорить и о слезинке, только не абстрактной, а более чем конкретной. Трое полицейских насиловали мужчину на глазах у сына; ребенок плакал и просил их отпустить отца. Священнослужитель, который просмотрел данную видеозапись, говорит, что и в смертный час будет помнить лицо этого мальчика. А один из силовиков, которому по долгу службы пришлось повидать многое, сказал, что в этом проклятом архиве хранятся пленки и пострашней. И ведь не спросишь: "Что же там было такое, полковник?" – есть ситуации, когда заступать за болевой порог нельзя.
"Расстрелять! – тихо проговорил Алеша Карамазов, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата". Но, возможно, именно сейчас тем, кто пережил и преодолел все это, следует отстраниться от роли обвинителей и судей и не спорить с адвокатами режима, поскольку уже не с нами беседуют они, а с кем-то неизвестным и невидимым, где-то там, у закоптелой деревенской бани с пауками, о которой бормотал Свидригайлов. Муки совести и покаяние или отсутствие оных – это их сугубо личное дело. И касается оно не граждан Грузии, а совершенно иных инстанций.
Ах, если б нашелся хотя бы один, который сплюнул бы на мостовую, с презрением процедив что-то вроде "нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели". Так ведь нет; цепляются липкими пальцами, с неповторимой жалобной наглостью заглядывают в глаза и ноют: "Это были перегибы на местах. Мы ничего не ведали и строили великую Грузию". Противно, ей-богу, и не всегда понятно, что делать.
О каких политических перспективах мы говорим применительно к партии, в годы правления которой были созданы система тотальной слежки и пресловутый "конвейер пыток"? Ее будущее черно и мертво, да так, что мертвее быть не может и чернее не бывать. И никто им не поможет, и не надо помогать. Если некоторые политологи хотят почувствовать себя патологоанатомами, то флаг им в руки и ланцет в зубы, а людям доброй воли уже пора покинуть анатомический театр. Сейчас важны не обвинительные речи, гнев праведный и ярость благородная, а осмысление опыта, полученного при диктатуре. Да, эксперты, безусловно, напишут пару вагонов монографий, но, как бы странно это не прозвучало, сегодня Грузии в первую очередь необходимы хорошие фильмы, стихи и проза. Недавно я видел рисунки молодого человека, которого зондеры Саакашвили еще в 2009-м превратили в инвалида. Возможно, его работам не достает мастерства, но это отнюдь не главное. В них нет той тяжеловесной, чуть ли не онкологической серьезности, которой пропитана сегодняшняя Грузия. Он рисует легко, немного иронично, с толикой философии и капелькой метафизики, очень по-грузински, как умели старые мастера, и, скорее всего, делает для будущего гораздо больше, чем все народные обвинители и заседатели вместе взятые.
Дорогие режиссеры, если мы еще не разучились делать хорошее кино, может, займемся, наконец, переосмыслением боли в контексте невыносимой легкости чудовищного грузинского бытия, да так, чтобы знающие толк в "жизни после диктатуры" латиноамериканцы и даже итальянцы лет пять икали от зависти. Безусловно, может возникнуть вопрос, где ж она, та жизнеутверждающая легкость? Да все там же; один бывший заключенный рассказывал, что где-то там, между Чистилищем и Адом, он повстречался с божьей коровкой. Она медленно ползла, а он мысленно уговаривал ее не улетать. Говорил он об этом очень спокойно, с улыбкой. Чувствовалось, что этот эпизод очень важен для него и, возможно, помог ему выжить там, где по углам копошились свидригайловские пауки, а по коридорам носились бесы из смежного романа, дорвавшиеся, наконец, до дубинок и черных масок.
Что станет новым грузинским кино? Неужели эти 17 тысяч пленок, свидетельствующие о вопиющей бездарности несостоявшегося режиссера? Нет, такой кинематограф нам не нужен, и, кажется, кое-кому пора заняться делом.
Вероятно, только с помощью Искусства удастся отторгнуть бесчеловечное и немыслимое, вцепившееся в страну, как сбежавший с полотен Ганса Руди Гигера ксеноморф (он же – "чужой" из фильмов Ридли Скотта). А тех, кто все еще оправдывает садистские действия прежних властей, скорее всего, не следует загонять в угол и бить по голове то Библией, то Уголовным Кодексом – им нужно время для того, чтобы все осмыслить. И не надо бояться, что эти люди когда-нибудь вернутся к власти, этого не произойдет, хотя бы потому, что они не пройдут.
Если некоторые из этих пленок показать по телевидению, обезумевшие толпы пойдут линчевать "националов", сметая полицейские кордоны, как ореховую скорлупу. Но ведь и тогда найдутся деятели, которые заведут разговор о той самой слезе ребенка и ее относительной цене, пугливо оглядываясь на портрет Федора Михалыча, чтобы тот сгоряча не шарахнул тростью. Важно понять, что защищать они при этом будут не Вождя и не партию, а 10 лет своей, судя по всему, бездарно потраченной жизни.
Что ж, можно поговорить и о слезинке, только не абстрактной, а более чем конкретной. Трое полицейских насиловали мужчину на глазах у сына; ребенок плакал и просил их отпустить отца. Священнослужитель, который просмотрел данную видеозапись, говорит, что и в смертный час будет помнить лицо этого мальчика. А один из силовиков, которому по долгу службы пришлось повидать многое, сказал, что в этом проклятом архиве хранятся пленки и пострашней. И ведь не спросишь: "Что же там было такое, полковник?" – есть ситуации, когда заступать за болевой порог нельзя.
"Расстрелять! – тихо проговорил Алеша Карамазов, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата". Но, возможно, именно сейчас тем, кто пережил и преодолел все это, следует отстраниться от роли обвинителей и судей и не спорить с адвокатами режима, поскольку уже не с нами беседуют они, а с кем-то неизвестным и невидимым, где-то там, у закоптелой деревенской бани с пауками, о которой бормотал Свидригайлов. Муки совести и покаяние или отсутствие оных – это их сугубо личное дело. И касается оно не граждан Грузии, а совершенно иных инстанций.
Ах, если б нашелся хотя бы один, который сплюнул бы на мостовую, с презрением процедив что-то вроде "нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели". Так ведь нет; цепляются липкими пальцами, с неповторимой жалобной наглостью заглядывают в глаза и ноют: "Это были перегибы на местах. Мы ничего не ведали и строили великую Грузию". Противно, ей-богу, и не всегда понятно, что делать.
О каких политических перспективах мы говорим применительно к партии, в годы правления которой были созданы система тотальной слежки и пресловутый "конвейер пыток"? Ее будущее черно и мертво, да так, что мертвее быть не может и чернее не бывать. И никто им не поможет, и не надо помогать. Если некоторые политологи хотят почувствовать себя патологоанатомами, то флаг им в руки и ланцет в зубы, а людям доброй воли уже пора покинуть анатомический театр. Сейчас важны не обвинительные речи, гнев праведный и ярость благородная, а осмысление опыта, полученного при диктатуре. Да, эксперты, безусловно, напишут пару вагонов монографий, но, как бы странно это не прозвучало, сегодня Грузии в первую очередь необходимы хорошие фильмы, стихи и проза. Недавно я видел рисунки молодого человека, которого зондеры Саакашвили еще в 2009-м превратили в инвалида. Возможно, его работам не достает мастерства, но это отнюдь не главное. В них нет той тяжеловесной, чуть ли не онкологической серьезности, которой пропитана сегодняшняя Грузия. Он рисует легко, немного иронично, с толикой философии и капелькой метафизики, очень по-грузински, как умели старые мастера, и, скорее всего, делает для будущего гораздо больше, чем все народные обвинители и заседатели вместе взятые.
Дорогие режиссеры, если мы еще не разучились делать хорошее кино, может, займемся, наконец, переосмыслением боли в контексте невыносимой легкости чудовищного грузинского бытия, да так, чтобы знающие толк в "жизни после диктатуры" латиноамериканцы и даже итальянцы лет пять икали от зависти. Безусловно, может возникнуть вопрос, где ж она, та жизнеутверждающая легкость? Да все там же; один бывший заключенный рассказывал, что где-то там, между Чистилищем и Адом, он повстречался с божьей коровкой. Она медленно ползла, а он мысленно уговаривал ее не улетать. Говорил он об этом очень спокойно, с улыбкой. Чувствовалось, что этот эпизод очень важен для него и, возможно, помог ему выжить там, где по углам копошились свидригайловские пауки, а по коридорам носились бесы из смежного романа, дорвавшиеся, наконец, до дубинок и черных масок.
Что станет новым грузинским кино? Неужели эти 17 тысяч пленок, свидетельствующие о вопиющей бездарности несостоявшегося режиссера? Нет, такой кинематограф нам не нужен, и, кажется, кое-кому пора заняться делом.
Вероятно, только с помощью Искусства удастся отторгнуть бесчеловечное и немыслимое, вцепившееся в страну, как сбежавший с полотен Ганса Руди Гигера ксеноморф (он же – "чужой" из фильмов Ридли Скотта). А тех, кто все еще оправдывает садистские действия прежних властей, скорее всего, не следует загонять в угол и бить по голове то Библией, то Уголовным Кодексом – им нужно время для того, чтобы все осмыслить. И не надо бояться, что эти люди когда-нибудь вернутся к власти, этого не произойдет, хотя бы потому, что они не пройдут.
