Выживание сильнейшего в России

"Выживает наиболее приспособленный" – этот термин английского ученого Герберта Спенсера Чарльз Дарвин упоминает в главе "Борьба за выживание" 5-го издания своего труда "Происхождение видов" как эквивалент – в некоторых случаях – его собственного термина "естественный отбор".

"Приспособленный" тут, вероятно, более соответствует слову "подходящий", нежели "сильнейший", но именно в версии "выживает сильнейший" этот термин получил массовое распространение – как самое яркое выражение теории социального дарвинизма, попытки перенести концепции Дарвина на человеческое общество.

Хотя вряд ли социальный дарвинизм можно назвать актуальной доктриной, его следы можно видеть в спорах – стоит ли ограничивать рождаемость, заниматься благотворительностью, помогать беженцам, расширять социальные программы.

Один из тех, чье имя связывают с социальным дарвинизмом (задним числом), – английский демограф и экономист Томас Мальтус, которому на этой неделе исполняется 250 лет. Его самой известной работой стал прогноз, что, если средства существования человека растут в арифметической прогрессии, то население растет в геометрической.

Эта теория была популярна у социальных дарвинистов, но история опровергла ее – рост технологий позволяет избежать этой ловушки. Нынешний опыт Запада – обратный, и слабых принято защищать. Однако в России с наступлением кризиса в первую очередь урезают социальные расходы, и это порождает подозрение – не описываются ли истинные убеждения российской властной элиты именно в терминах социального дарвинизма.

Историк Сергей Абашин, профессор Европейского университета в Петербурге, выражает сомнение, что сегодня какой-либо политик или ученый сам себя может назвать социальным дарвинистом, но эта концепция, ее идеи встроены во многие политические, экспертные и академические взгляды:

– Например, в политическом неолиберализме мы видим идею индивидуальных эгоистов, которые борются между собой на рынке труда, и побеждает на этом рынке труда самый сильный. В этой идее мы видим что-то социал-дарвинистское. Или, допустим, идея сокращения рождаемости, очень популярная идея, отчасти справедливая, – в некоторых странах мы видим перенаселенность, большую рождаемость, притом что экономика не успевает за ростом населения и это создает диспропорции, – типичная мальтузианская концепция. Мы видим в этой идее, что нужно сокращать рождаемость, а такие программы приняли многие страны – встроенную идею социал-дарвинизма. И есть разные формы ксенофобии, расизма, отчасти маргинальные, отчасти те, что сегодня находятся на подъеме: мы знаем, что и в Европе, и в России, и в другие странах растут праворадикальные взгляды антимигрантского толка, в них тоже, так или иначе, идеи социального дарвинизма встроены.

​– Можно ли сказать, что развитые страны максимально отошли от идей социального дарвинизма? Вы говорите о том, что в борьбе на рынке побеждает сильнейший – это правда, но тот, который проигрывает в борьбе на рынке, получает пособие по безработице, то есть это вещь, противоречащая социальному дарвинизму. Чем более развита страна, тем более развита благотворительность – это вещь, тоже противоречащая социальному дарвинизму, и так далее.

– Современное европейское общество действительно преодолело ловушку мальтузианскую двумя способами, не только с помощью наращивания высокого экономического роста и наращивания технологий, которые ей позволили поддерживать достаточно высокий уровень экономики, но и за счет того, что у нее в силу тех или иных причин не происходит геометрической прогрессии в демографии, наоборот, они столкнулись с депопуляцией. За счет этого они справились. Да, социальные программы сглаживают неолиберальную концепцию, что каждый сам за себя, побеждает сильнейший. В этом смысле европейские общества, наверное, нельзя описывать как общества социал-дарвинистские. Но если мы взглянем на так называемые "страны третьего мира", там не все так хорошо. Там есть проблема демографического роста, недостаточного экономического развития и совсем не действуют социальные программы, которые позволяют сглаживать противоречия между группами сильных и слабых, назовем это так. Индия, Китай долгое время проводили сознательную политику ограничения рождаемости, что вызывало, между прочим, большие социальные проблемы. Так что "золотой миллиард", видимо, существует не как социал-дарвинистский, но за его пределами социал-дарвинистские проекты вполне себе время от времени появляются.

​– Что можно сказать о России в этом контексте? С одной стороны, в России с советских времен существуют социальные программы, с другой – мы видим, что сейчас, когда страна столкнулась с экономическим кризисом, сокращаются расходы на медицину, на социальные программы. В качестве иллюстрации – есть полемика о благотворительности: нужно ли ей заниматься, не оглядываясь на власть, или надо что-то сделать с властью, потому что как можно собирать постоянно по копейке на помощь детям, в то время как государство расходует огромные деньги на что-то еще, а не на помощь детям, больным и так далее. У вас нет ощущения, что, если посмотреть на то, как ведет себя российская власть, то можно прийти к выводу, что она исповедуют, может быть, не осознавая того, теорию социального дарвинизма?

– Я с этим соглашусь. Другое дело, что социальный дарвинизм в мальтузианской трактовке, о котором мы говорили, конечно, в России неприменим. Потому что у нас тоже демографические проблемы, у нас нет взрывного опережающего роста населения по сравнению с экономикой, у нас тоже проблемы с демографией, и это создает вопрос о миграции. Но если смотреть не с мальтузианской точки зрения, а с точки зрения распределения благ в стране и как эти блага используются, кто их использует, каким образом выстраиваются отношения между разными группами населения, то мы здесь видим явные признаки социал-дарвинизма. Хотя в конституции наше государство названо социальным государством – по традиции, видимо, еще советской, – мы видим довольно серьезное сокращение социальных программ, мы видим поддержку в первую очередь богатых людей, их капиталов, – и формальную поддержку, и неформальную поддержку, мы понимаем, о чем идет речь. То есть в России существует довольно выраженная идеология, можем назвать ее классовым дарвинизмом, согласно которой есть высшая группа, которая должна сохранять свои привилегии, свой статус, и есть все остальные, которые должны голосовать, должны думать так, как думает верхушка. Я бы не назвал это в чистом виде социал-дарвинизмом, потому что в России очень много разных идей, разных концепций, иногда Россию называют постмодернистской страной, где много разных идеологий, и все это смешивается в какую-то непонятную кучу, в непонятное гибридное идеологическое представление, где можно все что угодно найти. Я думаю, в этом гибридном супе разных идеологий, которые исповедуются правящими элитами, социал-дарвинистские идеи занимают немалое место.

​– Кризис проявляет подлинные мотивы власти, и, кажется, людскому капиталу в этой концепции нет места. Стали общими рассуждения о том, что власть интересуют только цены на нефть, они не ждут, что экономика вырастет снизу.

– Да, часто говорят, что экономика России все больше и больше превращалась в ресурсную экономику. Поскольку она зависит от трубы, то все, что связано с трубой, – это важно, все остальное потихоньку либо отмирает, либо деградирует, либо существует, не развиваясь. Труба, доходы от трубы – это главная забота. Какова стоимость нефти – это главная новость в России. В этой ресурсной экономике, скажем прямо, которая уже не является экономикой развитой, которая существует за счет других экономик, поставляя им ресурсы, – в этой экономике существуют такие социал-дарвинистские взгляды, что все, кто около трубы, кто получает основную ренту от этого, – это и есть главные люди. Здесь можно провести параллели, может быть, это нельзя назвать в прямом смысле социал-дарвинизмом, но социал-дарвинистские представления явно проглядывают, помните, были высказывания о новом дворянстве, о новой некой элите, в которой лучшие люди страны.

​– Социал-дарвинизм являлся механизмом развития человеческого сообщества, или можно сказать, что в результате модели развитых стран полностью противоположны ему, то есть на самом деле социал-дарвинизм отвергнут, и именно благодаря прямо противоположным вещам, то есть заботе о ближнем, защите тех, кто не в состоянии подняться, эти общества стали развитыми. Я не знаю, что тут причина, что следствие, но корреляция совершенно определенная: чем более богатое общество, тем меньше там брошенных детей, тем лучше там заботятся о стариках и так далее.

– Сложившаяся в Европе, на Западе, в широком смысле модель – не социал-дарвинистская во многих своих элементах, и в этом смысле у нас есть надежда на то, что есть способы выйти за рамки идеологии "побеждает сильнейший", есть какие-то другие механизмы, эти механизмы эффективны, они действуют. Это не значит, что Запад когда-то не проходил через свои этапы социал-дарвинистских увлечений. Мы помним и колониализм, мы помним рабство в Соединенных Штатах, помним нацистскую Германию. Не все так просто и в политическом, идеологическом ландшафте современного Запада, существуют разные политические взгляды, политические воззрения и какие-то радикальные социал-дарвинистские взгляды тоже существуют. Но будем надеяться, что они будут оставаться маргинальными, что кризисы не станут катастрофическими, что они не выведут маргинальные сегодня идеи на первый план и Запад останется примером решения социальных, политических, экономических и культурных проблем за рамками социал-дарвинистских методов.

​– Вы считаете, что сначала идет экономическое развитие, а потом уже уходят рудименты социал-дарвинизма, если можно так выразиться?

– Это очень сложный вопрос, на который очень сложно однозначно ответить, – это как курица и яйцо, что в начале. Мне кажется, и то, и другое. Мы понимаем, что без какого-то экономического развития нельзя разворачивать социальные программы. С другой стороны, мы понимаем, что само экономическое развитие не может происходить, если мы не настраиваем политическую систему на то, чтобы социальные программы тоже развивались. Это взаимосвязанный процесс, где эти две стороны друг друга поддерживают и подталкивают, здесь нет односторонней зависимости, что сначала одно, а потом другое. Вот это взаимное подталкивание, мне кажется, – очень важный момент, потому что это вопрос об ответственности элиты, об ответственности власти. Если все делается детерминистски: давайте развивать экономику, а потом социальные программы сами наладятся. Власть может так сказать, но ничего не налаживается. Когда это более сложный процесс, который все время надо отслеживать, регулировать, то здесь ответственность и компетенция власти, элиты становится более важной.

​– Все 2000-е годы в России были "золотыми", в стране было много денег, но в результате мы не увидели никаких особенных социальных программ; мы не увидели, что все было перестроено, по-прежнему огромное количество детей в детских домах, по-прежнему инвалиды, бездомные являются отверженным классом, несмотря на экономическое процветание, которое, безусловно, было очень значительным. Это показатель?

– Это, видимо, показатель того, что элита не такая ответственная, политическая власть думает больше о своих собственных проблемах, допустим, самосохранения, для нее это приоритетная задача по сравнению со всеми остальными. Это еще значит и то, что само экономическое развитие, процветание доставалось не собственным трудом, а просто свалилось на голову, к этому не прикладывалось усилий, элита не являлась источником процветания, она его не выстроила и не выстрадала, просто когда оно появилось, она как умела, так и пользовалась, что-то раздавала налево-направо, иногда даже не думая, для чего это раздается, что-то тратилось на пышные проекты символические больше, что-то уходило в какие-то теневые карманы. Это говорит о том, что здесь важна ответственность и у власти, у элиты, ее как минимум было недостаточно.

Радио Свобода