"Я голос других людей"

Садек Мохаммед – иракский поэт, публицист, переводчик Йейтса, Рембо, Есенина, Мандельштама и многих других на арабский, профессор университета аль-Мустансирия в Багдаде – побывал в российском Ульяновске в рамках программы креативных городов ЮНЕСКО. Он рассказал корреспонденту Радио Свобода о сегодняшнем Багдаде, о национальном характере иракцев, о "демократии на штыках" и о том, что в Ираке думают о бывшем диктаторе Саддаме Хусейне.

"Я голос других людей, о которых не говорят в новостях", – говорит о себе Садек Мохаммед и считает свои стихи "запиской в бутылке", брошенной в океан: кто-нибудь да прочтет. Садек Мохаммед пишет по-арабски и по-английски. Недавно вышла в свет его книга стихов Biographia Militaria, проникнутая антивоенным пафосом, что неудивительно: за свою жизнь (он родился в 1964 году) Садек был свидетелем семи войн. Его стихи – это, по его словам, язык оккупированной страны, язык мировых медиа. В 2016 году Багдад вошел в сеть креативных городов ЮНЕСКО в области литературы (литературными городами-2016 были объявлены также Барселона, Львов, Любляна, Монтевидео, Ноттингем, Обидуш, Тарту и российский Ульяновск). Садек Мохаммед в течение года был координатором этой программы в Багдаде.

– На что сегодня похож Багдад? Он в руинах? Или восстановлен?

– Если смотреть новости, то можно поверить, что Багдад полностью разрушен. Но это не так. Да, некоторые здания разрушены, но это началось еще в 2003 году. Жизнь продолжается. Есть две зоны: "зеленая" и "красная". Разделение на зоны – это американская классификация. Они укрепили довольно большую часть города, где у них было посольство, штабы, учреждения, и назвали это зеленой зоной. Туда нельзя войти без проверки и досмотра. Но я все это время жил в красной зоне, где идет обычная жизнь: люди ходят на рынок, дети ходят в школу. Бесспорно, иногда там бывает опасно, впрочем, как в любом большом городе. Угроза терроризма есть не только у нас: иногда от наших родственников за границей приходят новости, что где-то произошел взрыв.

– Что общего между иракцами и русскими?

– Трудно обобщать национальные характеры, и особенно трудно делать общие выводы о русских. Вы говорите, что Россию надо понимать сердцем. Я же говорю, чтобы понять Россию, нужно иметь пять сердец. Под кожей каждого русского живет европеец, хотя вы не целиком европейцы или азиаты. Самое восхитительное – это слияние двух этих начал. Я бывал за границей, встречался с европейцами и чувствую зазор между нами, но для общения с русскими мне не нужны какие-то особые рецепты, я никогда не испытывал трудностей с тем, чтобы подружиться с русскими. Думаю, дело в вашем уникальном двойственном национальном характере. Вы можете считать себя европейцами, и Петр Первый потрудился для того, чтобы так и было, но ваши корни также и на Востоке.

– А сколько нужно сердец, чтобы понять иракца? Или кроме сердца нужно что-то еще, может быть, особые свойства сознания?

– Чтобы понять Ирак, нужен холодный ум. Наша ситуация сложна из-за географического положения. Мы были окружены империями. Сирия, Турция, Иран, Саудовская Аравия – все это когда-то были империи. Ирак был создан заново такими людьми, как Гертруда Белл, она известный специалист по востоку, разведчица, сотрудничала с министерством иностранных дел Британии. Она участвовала в определении границ между Ираком и Саудовской Аравией, она же выбрала для нас короля из Хашимитской династии, которая правила в Иордании. Когда этот король, получивший образование в Британии, приехал к нам, он сказал: "Это не народ, это толпа людей, у которых нет ничего общего". Поэтому его идея управления страной была умозрительной. Сегодня на нас нацелились новые империи.

На мой взгляд, главная проблема Ирака – идентичность. Когда Ирак найдет национальную идентичность, все прочие проблемы будут решены. Когда пришли американцы и оккупировали страну, они сосредоточились на субидентичностях, которые у всех у нас есть. Они смотрели на иракцев не как на иракцев, а как на арабов, курдов, туркмен, сирийцев, армян, персов, мы для них были не иракцы, а сунниты и шииты, мусульмане, христиане или мандаиты. В этом проблема. Они открыли этот ящик Пандоры. Поэтому Ирак надо понимать умом. Холодным разумом.

– Но сами вы не похожи на человека с холодным умом, вы очень эмоциональны, вот и сейчас ваши руки беспрестанно жестикулируют.

– Но я же поэт, я и живу как поэт. Даже когда я читаю лекции, мои студенты говорят мне: "Вы себя не щадите". Я стараюсь быть спокойным, но для меня быть уравновешенным, говорить, как обычный профессор, не двигаться, не моргать – это смерти подобно. Где я черпаю энергию? В своем сердце иракца.

– Сколько людей в Ираке, в частности в Багдаде, хотят изучать литературу? Кто они? Нравится ли вам новое поколение студентов-филологов?

– У нас в городе пять университетов, во всех есть факультеты иностранных языков, где изучают, английский, французский, русский, немецкий языки, всего десять или одиннадцать языков, недавно добавились даже корейский, японский и китайский. Эти люди учат языки, чтобы получить работу. В мое время мы изучали языки и литературу, потому что нам это нравилось. Нынешние учатся не потому, что любят литературу, им это не нужно и не интересно, они хотят получить работу переводчика в какой-нибудь фирме. У нас есть одна легенда. Юноша пришел к известному мудрецу и говорит: "Учитель, я пришел к тебе за наукой. Учи меня". Тот ему в ответ: "Сынок, в жизни есть два пути: путь Аллаха и путь султана. Какой ты выбираешь?" Молодой человек говорит: "Я выбираю путь Аллаха". Мудрец ему отвечает: "Тогда готовься к нищете, болезням, страданиям. Добро пожаловать в мир науки".

Да, литература денег не приносит и хлеба не дает, но без нее мир неполон. В мусульманской традиции есть два ангела – Джабраил и Исрафил. Если Джабраил – это посланник Бога, который передает пророкам волю Аллаха, то Исрафил – это ангел, который возвестит о воскрешении мертвых в день страшного суда, вернет жизнь после конца света. Поэт – это Исрафил. Мы питаемся хлебом, но – не хлебом единым. Мы должны заполнять пустоту.

– Испытываете ли вы какие-либо особые чувства, живя в стране, где начиналась цивилизация Междуречья? Переживаете ли вы связь с древней историей и культурой?

– У нас было много древних цивилизаций: вавилоняне, шумеры, аккадийцы, ассирийцы, все из них внесли свой вклад в историю человечества. Все это присутствует в самой атмосфере, да, у меня есть ощущение сопричастности. Это проявляется и в повседневной жизни. Если кто-то неподобающе себя ведет, ему могут сказать: "Эй, ты же наследник великой цивилизации". Если кто-то нарушает закон, ему напомнят: "Знаешь ли ты, что мы живем в стране, где появился первый в мире свод законов – законы Хаммурапи?" Своего рода давление истории существует.

– Это "давление истории" или, наоборот, разновидность свободы?

– Не скажу, что это свобода, но и давление, пожалуй, не то слово. Лучше сказать – связь. Но заметьте, что по крайней мере в течение пяти веков мы были совершенно оторваны от своей истории, потому что пять столетий часть мира, включая мою страну, была оккупирована турками, которые делали все возможное, чтобы сделать нас отсталой страной. Мы забыли свой язык и историю. Лишь тонкая нить связывала нас со славной историей доисламского периода. Только в середине 19-го века произошло что-то вроде ренессанса, пробуждение для истории, новое ее открытие. Я иракец, но я также не отрицаю моей связи с мировой цивилизацией и не могу сказать, что занимаю "надмирную" позицию. Человечество едино, и я открыт для других цивилизаций. Я принадлежу своей семье, городу, стране, но я также принадлежу всему миру.

– Считаете ли вы, что для Ирака было бы лучше, если бы его история шла своим путем, то есть Саддам Хусейн, пусть он и был диктатором, продолжал бы править страной, что военное вмешательство США было ошибкой, что демократию нельзя принести на штыках, потому что она должна "вызреть" в самом обществе? Может быть, для иракцев было бы лучше и дальше жить и надеяться, что ситуация изменится к лучшему в результате естественного хода событий?

– Дело не в этом. Мне кажется, тут неверное понимание ситуации. Я всецело против диктатуры. Но я также целиком против уничтожения моей страны. Но если я против уничтожения страны, это не значит, что я должен оправдывать диктатора. Саддам был старый, отсталый, отживший свой век диктатор, он даже хотел передать страну по наследству своим сыновьям, он думал, что страна ему принадлежит. Страна заслуживала лучшего. Мы хотели демократии. Но были мы готовы к демократии? Нет. Американцы хотели навязать нам определенный тип "девственной" демократии, но страна к ней не была готова, особенно после наложенных санкций, которые легли тяжелым бременем: тринадцать лет нам не позволялось свободно выезжать за границу, покупать импортные товары. Нельзя было карандашей купить, потому что – "продукция двойного назначения"! А потом они начали эту войну. Когда они оккупировали страну, у них не было никакого плана. Или, может быть, был какой-то секретный план, потому что они сохранили министерство, отвечавшее за добычу нефти. Зато музеи были разграблены на глазах солдат, как иначе эти богатства могли попасть в Америку? Я не могу пронести в самолет бутылку воды, однако наши музейные ценности продавались в США. Об этом писали в новостях. Часть ценностей из иракских музеев была возвращена в страну, но не все. А как получилось, что автомобили из гаража Саддама Хусейна и его сына продавались на аукционах в Нью-Йорке?

– Американцы переоценили идею демократии?

– Американская демократия подходит американскому обществу. Но является ли она единственно верной? То, что хорошо для них, необязательно подходит всем другим. Антропологи говорят о культурной относительности: то, что допустимо в вашем обществе, может оказаться неприемлемым в Африке или Южной Америке. Что касается демократии как системы – да, мы бы хотели жить в демократической системе. Принесли ли американцы с собой инструменты для развития? Нет, но они принесли коррупцию, и теперь коррумпированные политики управляют страной. Теперь главная проблема – как сменить политическую элиту, пришедшую к власти после вторжения США. Потому что она потерпела провал во всех сферах: политической, экономической, социальной и так далее.

– Если бы американцы не вошли в Ирак, каков был бы естественный ход событий в стране?

– Борьба продолжалась бы, пока диктатуре не пришел бы конец. Борьба – это законное право народа. Саддам потерпел неудачу на всех уровнях. Восемь лет шли войны – сначала с Ираном, потом – вторжение в Кувейт, потом у него было намерение воевать с Израилем. И это при разваленной экономике. Он не предпринял ни одной серьезной попытки, чтобы повысить уровень жизни людей, предоставить им основные гражданские права – и это была его величайшая ошибка. Он недооценил проблемы иракцев, недооценили их и американцы вместе с теми людьми, которых они с собой привели.

– Разве в Ираке имелась серьезная оппозиция Саддаму?

– Оппозиция была, причем разная, но все оппозиционные силы находились за рубежом, потому что открыто действовать внутри страны было нельзя. Возможна была только молчаливая оппозиция.

– Но такая ситуация могла бы тянуться бесконечно: сначала Саддам, потом его сын, потом сын его сына…

– А кто мог предвидеть арабскую весну на востоке? Кто мог представить, что Мубарак в Египте так быстро лишится власти? Не будем сбрасывать со счетов фактор непредсказуемости исторического развития.

– Почему вы решили посетить Ульяновск?

­– Я не считают себя 100-процентным иракцем или арабом. Я женат на русской, трое моих детей говорят по-русски, так что я на четыре пятых русский и на одну пятую араб. (Смеется.) Русский язык окружает меня везде – на кухне, в гостиной… Поэтому когда я узнал, что Ульяновск – тоже литературный город ЮНЕСКО, первая мысль была приехать сюда и наладить партнерство.

– Когда и как вы познакомились с вашей русской женой?

– Это длинная история. Когда я еще был студентом, я поехал в Индию, чтобы закончить свою кандидатскую диссертацию. Там я познакомился со своей первой женой, она была русской, из Калининграда. Мы жили в одном общежитии, влюбились, поженились – обычная история. Но она заболела раком и умерла, от этого брака у меня остался ребенок. Это было 10 лет назад. Из-за нее я часто бывал в России, у меня здесь появилось много друзей. Здесь же я познакомился со второй женой. Когда я уехал из Ирака, я был очень молод, я еще толком не знал женщин. Первая же женщина, с которой я подружился, была русской. Русская женщина стала для меня идеалом. Поэтому я и во второй раз женился на русской из Волгограда. Если бы мне дали вторую жизнь, я снова женился бы на русской.

– Как Багдад стал литературным городом ЮНЕСКО и как вы стали координатором этой программы?

– Однажды мои друзья, иракские писатели, поэты, переводчики, путешествовали за границей. Их приглашали на разные писательские и издательские конференции в США. Они побывали в Айове, литературном городе ЮНЕСКО, и мэр города передал им символические ключи и пожелал, чтобы Багдад когда-нибудь стал литературным городом. Они приехали с этой идеей, но не знали, куда с ней пойти. Они пригласили меня на одну из встреч и спросили: "Ты с нами?" Идея мне понравилась, хотя я ничего не знал о креативных городах. Но я знал, что Багдад – город литературы, и я сказал – да. Мы поделили работу и 2013 году составили проект заявки (меня не было среди ее авторов). Оставалось два месяца до крайнего срока подачи заявки, но ничего не было сделано. Я спросил людей, которые за это отвечали: "В чем дело?" – "Нам было некогда", – ответили мне. Тогда я начал писать заявку сам и за два месяца закончил эту работу. Но мне не удавалось собрать пять рекомендательных писем, которые должны были представить креативные города прошлых лет, мне удалось добыть только два письма в поддержку – от Эдинбурга и Айовы. Европейские города отказались поддержать нашу заявку.

На следующий год я делал все в одиночку. Мне все говорили: ты сошел с ума, если европейцы против нас, нам никогда не попасть в сеть креативных городов. Но я скомплектовал все материалы для заявки, подал ее, и мы получили эту номинацию. ЮНЕСКО смягчила условия: больше не требовалось рекомендаций от членов сети креативных городов, решение отныне принимала группа экспертов, а до этого – города-члены сети. Города хотели оставить за собой право одобрять или отклонять заявки, обещали прислушиваться к экспертам. Но в ЮНЕСКО сказали: нет, мы с вами будем советоваться, но окончательное решение будет принимать ЮНЕСКО. Так Багдад стал членом сети креативных городов.

– Что было для вас главным мотивом для участия в программе?

– Я прежде всего университетский преподаватель. Я смотрел на своих студентов, и мне хотелось принести им надежду, заразить мечтой. Я думал и о своих детях тоже. Мое поколение разрушило эту страну, разрушило город – из-за постоянных войн. Поэтому я подумал, что проект может вдохнуть новую жизнь в новое поколение. Это было для меня главным. Поэтому я до последнего упирался с этой заявкой, хотя мне никто не помогал. Было время, когда даже моя жена говорила: "Дурак, что ты делаешь? Зачем ты тратишь на это время? Займись лучше чем-нибудь полезным".

– Что удалось сделать?

– В статусе литературного города мы должны были реализовать как региональные, так и международные проекты. У нас было три локальных проекта. Первый (и это была моя идея) – взять один из дворцов диктатора и превратить его в дворец культуры. В свое время американцы трижды бомбили этот дворец. Теперь там дворец культуры Багдада, где будут представлены разные виды искусств – музыка, живопись, театр. Второй проект – сеть домов культуры. Она существует, но я хотел, чтобы она реально работала. Сегодня у нас 18 таких домов, и мы хотим, чтобы дом культуры был в каждом городском микрорайоне: такие дома должны создавать пространство творчества для местных жителей. Третий проект – Багдадский фестиваль искусств как источник для творчества, мы провели его в мае. Международные проекты – это поэтическая конференция, международная награда за творческую деятельность и антология молодых поэтов "Фонари надежды". Вышла первая часть, мы работаем над второй (готова арабская версия). Мы начали ее в сотрудничестве с международной писательской программой "Университета Айовы", и эта книга вышла на трех языках: арабском, курдском и английском.

Садек Мохаммед

Черная пятница, или Семерка господина Т.

День вычеркнут из жизни.

Стерся из памяти.

День, стиснутый между запретом на въезд,

тремя автомобилями со взрывчаткой,

шестью взрывами

и желтушным враньем.

День сегодняшний,

то есть – эта сердечная боль,

это распятие,

этот топор,

эта длинная рука,

это расстояние между двумя пальцами на руке смерти, –

этот день

камнем застрял в глотке стихотворения,

и вот оно лежит в оцепенении.

Не буду счищать пятен крови.

Не буду спрашивать,

почему тебе так нравятся Руми,

Мутанабби,

Маарри

и Омар Мухтар.

Не буду спрашивать, чего хотела Катя,

когда решила бросить меня

на середине пути,

сказав, что все кончено.

Не подам иска против Кафки за превращение,

не буду требовать справедливого суда.

Не буду искать пропавшего мужчину,

двенадцать окровавленных рук

и мать, обнимавшую безжизненное тело сына.

Не буду…

………..

Еще вчера вечером все было так чертовски здорово!

А теперь я в унынии.

Или – что же на самом деле пронзило мое сердце?

(Перевод Сергея Гогина)

Радио Свобода