2033-й год, Земля уничтожена в результате атомной войны. Укрывшиеся от радиоактивного излучения на станциях и переходах московского метро люди и их борьба за выживание – об этом первая часть трилогии известного российского писателя Дмитрия Глуховского. После выхода в свет «Метро 2033» прошло более 10 лет, вторая и третья часть («Метро 2034» и «Метро 2035») романа-антиутопии, как и первая, разошлась миллионным тиражом, и это уже не просто трилогия, «Метро» превратилось в целое литературное движение. Сам автор Дмитрий Глуховский гостил в Тбилиси несколько дней назад в качестве почетного гостя 18-го Международного книжного фестиваля. С ним встретилась корреспондент грузинской службы Радио Свобода Эка Кеванишвили.
Эка Кеванишвили: После выхода первой части «Метро» прошло более 10 лет. Вы с тем же энтузиазмом говорите об этой книге, как и в первые годы, или настал момент, когда писатель хочет больше говорить о других своих книгах? Что это за произведение, как вы его сегодня охарактеризуете?
Дмитрий Глуховский: «Метро 2033», хотя номинально это антиутопическое произведение или даже несколько фантастическое, на самом деле для меня всегда важнее было и настоящим наполнителем истории являлась его социальная часть, и «Метро 2033» – это портрет России в 90-х – новой страны на руинах старой империи, осколком которой является эта новая страна, которая пытается из осколков и обломков старой идеологии, истории, мифологии, какой-то системы нравственных координат и ценностей что-то новое смастерить. Это страна, где вдруг исчезло прошлое, где совершенно непонятно ее будущее и все настоящее тоже окутано мраком неизвестности, хаосом, отсутствием какой-либо уверенности вообще в своем окружении и т.д. Страна, где есть ужасный беспорядок, отсутствие какой-либо безопасности, при этом политический плюрализм на грани хаоса и свобода. «Метро 2033» – это гротескный портрет именно такого российского общества.
10 лет спустя мы оказались в совершенно другой стране. Это страна, где какие-либо мысли и идеалы свободы высмеяны и отброшены; это страна, где довлеющим и преобладающим чувством является ностальгия по имперскому прошлому, по утраченному какому-то национальному и наднациональному величию; это страна, которая стремится вернуться в свое прошлое, которое не имеет никакого представления о будущем и не хочет, боится о нем думать; это страна, где люди оказались неспособны существовать без врага, которые так и не смогли себя определить, не понимая, с кем они борются и сражаются; это страна, где желание быть снова в борьбе и борьбой объяснять себе свое существование – борьбой с Западом, конфронтацией со второй половиной мира, наполняет смыслом свое существование.
Совсем другая оказалась страна, и я со своими прозападными прогрессистскими убеждениями вдруг почувствовал себя глупым и ненужным человеком в этой стране. То есть я ходил в свое время на Болотную площадь, на проспект Сахарова, писал и продолжаю писать критические колонки к действующей власти гуманистически-прогрессистского толка, но они все меньше и меньше в последние годы встречали понимания среди читателей, и я вдруг почувствовал себя немного не на своем месте, и то, что я делаю, как-то тщетно и ненужно. И это было очень неприятное ощущение, которое я попытался в романе «Метро 2035» изложить. То есть «Метро 2035» - это портрет России сегодняшней, которая как-то совсем зациклена на вчерашнем дне – каком-то чудовищном эклектическом миксе из каких-то реакционных, патриархальных, консервативных ценностей, где Сталин мешается с православием, где Столыпин и Ленин танцуют в одном кабаре – т.е. какие-то совершенно удивительные вещи. И мои ценности – движение вперед, в будущее, свобода, гарантии прав каждому человеку – вдруг оказываются в этом обществе не нужны, их высмеивают, их отбрасывают, от них сознательно отказываются.
«Метро 2035», в центре которой лежит фабула о том, как все привыкли жить в метро, под землей, и все свыклись с тем, что никакого мира снаружи нет и никакого мира кроме метро нет, а только есть один герой, который в ущерб собственному здоровью каждый день поднимается наверх и рыщет по волнам радиоэфиров в поисках других выживших, в поисках места, куда можно людей вывести из метро. Это в очень большой степени, конечно, метафора, и в целом состояние, в котором оказались те самые 14% меньшинства, и я среди них.
Эка Кеванишвили: Как вы думаете, что изменила эта книга в России в целом и что она изменила лично для вас?
Дмитрий Глуховский: Я не думаю, что мои книги, несмотря на довольно большие тиражи в России, способны противостоять пропаганде ненависти и оглупления населения, которая разворачивается на центральном телевидении. То есть, когда у тебя есть в распоряжении Первый канал с сорока миллионами охвата ежедневной аудитории и плюс еще остальные телеканалы и все эти телеканалы объясняют народу, что страна осаждена Западом, что Запад хочет нашего падения, что мстит нам за попытку подняться с колен, что он хочет нас добить и уничтожить, что против нас ведется информационная война; все наши неудачи объясняются происками ЦРУ, нас последовательно натравливают то на одну бывшую советскую республику, то на другую, которые за это время так или иначе – кто-то в большей степени, кто-то в меньшей – стали нашим братским народом. И грузины, мне кажется, являлись некоторое время нашим братским народом, как и украинцы. И когда заставляют тебя почувствовать ненависть к членам твоей семьи, потому что русские и украинцы – это просто два народа с огромной степенью взаимопроникновения, на семейном уровне, не говоря о политическом и культурном. Что я могу противопоставить Петру Толстому, Владимиру Соловьеву, Познеру, не говоря о каких-то отчаянных пропагандистах типа Доренко? Они взывают к простому, понятному, пещерному общечеловеческому чувству ностальгии по утраченному величию.
Имперская ностальгия – это широкий, понятный сантимент, который ощущают не только русские, но и британцы, и венгры до сих пор. Власть и государственная пропаганда паразитируют на этом чувстве для того, чтобы остаться у власти как можно дольше. Но для того чтобы остаться у власти как можно дольше, население надо отвлекать от текущих проблем. Надо отвлекать от того, что экономическая и социальная политика проваливается, надо отвлекать от того, что российские амбиции о возвращении на мировую арену оказались дутыми и проваливаются тоже. Поэтому используется весь инструментарий масс-медиа – телевидение, интернет и радио, для того чтобы создать российскому телезрителю выморочную, иллюзорную картину России, поднимающейся с колен, возвращающей себе свое утраченное могущество через конфронтацию со своими непосредственными соседями, с которыми нас связывают столетия непростой, разной, но, в том числе, и прекрасной совместной истории.
Эка Кеванишвили: Не боитесь, что столь открытой критикой путинской России вы подвергаете себя опасности?
Дмитрий Глуховский: Честно говоря, Россия не является диктатурой. Россия является большой и хорошо оснащенной вооружением банановой республикой. У власти находятся не идеологи, а люди с конкретным финансовым и деловым интересом – прагматики. Поэтому просто за критику, не думаю, что нас в ближайшее время начнут репрессировать. Я думаю, что те политические убийства, которые в стране происходили, – это и Политковская, и Немцов, и Юшенков, и Щекочихин, – это люди, которые занимались предметными журналистскими расследованиями или каким-то образом подвергали бизнес находящихся у власти людей какой-то опасности. Критиковать власть в России все еще можно, просто пространства и платформ, с которых это можно делать, становится все меньше. Поэтому я, честно говоря, не опасаюсь за свою жизнь. Может, история покажет, что я ошибался, но будем надеяться, что пока нет. Мы все еще не там. И, больше того, есть какие-то робкие основания надеяться на какую-то даже либерализацию.
Эка Кеванишвили: Ваши книги продаются миллионными тиражами. Как вы думаете, что принесла вам популярность?
Дмитрий Глуховский: Она мне дала, прежде всего, возможность не ходить на работу – это лучшее. На самом деле у меня период работы – полугодичный и годичный – сменяется, допустим, годичным периодом, когда я просто набираю материал, параллельно я езжу везде, куда меня приглашают, и занимаюсь продвижением книг и просто разговариваю и набираюсь сам впечатлений, – и как бы маниакально-депрессивный синдром, когда за периодом лихорадочной активности следует период определенного спада, когда я ничего вовне не генерирую, а просто набираю и поглощаю материал. Потом у меня книга, выходя раз в полтора, два, три, иногда четыре года, является всегда определенной суммой того, что я прожил и понял за какой-то новый жизненный этап.
Я стараюсь не слишком часто писать и придумывать книги, и у меня нет на самом деле такого количества идей, потому что не хочется превращать это в какую-то ремесленную деятельность, не хочется воспроизводить их по клише – хочется каждый раз для себя что-то открывать. Поэтому есть периоды, когда я просто путешествую или занимаюсь семьей, или немного занимаюсь публицистикой, и, скажем, такой спокойный период. А периоды, когда я работаю над книгой, – это такой по синусоиде, по параболе поднимающийся, с усиливающейся активностью, я бы сказал, «запойный» процесс, когда ты с каждым днем вживаешься в сюжет все больше и больше, и потом это поглощает все твое свободное время. Но я не человек, который ежедневно пишет по какому-то расписанию отмеренное количество часов, способен войти в это состояние и выйти из него. Это нечто полумистическое, в этом есть что-то от камлания, вызывания шаманами духов, когда ты должен иногда неделями настраиваться на нужную волну, и первые недели работы над новым романом, учитывая объемы, могут быть очень непродуктивными, и пока ты нащупаешь язык, правильный стиль, поймешь героя, что-то такое в нем придумаешь, что заставит тебя самого в него поверить и что даст тебе в него углубляться, – т.е. это все очень долгий процесс.
Некоторые книги во мне существуют до того, как быть перенесенными на бумагу, годы. «Метро 2035», например, от первой идеи – так, как я могу закончить эту трилогию, – до воплощения прошло, наверное, четыре года. В итоге, я рад, что подождал, потому что книга оказалась совершенно не о том, о чем я собирался ее писать. Она оказалась очень под влиянием тех событий, которые в России произошли, начиная с Майдана, потом Крым, Донбасс, потом эта всенародная истерика по поводу Крыма и т.д., и все, что мне пришлось и удалось понять про нас самих за счет этих событий. То есть, так или иначе, мне кажется, книги должны абсорбировать и дух времени, и твои собственные события, с тобой происходящие, и поэтому лучше к ним не как к конструктору относиться, не как инженер, а все-таки как какой-то мастер, который вручную, по какому-то образу, только у него в голове существующему, каким-то долотом эту скульптуру из мрамора высекает.
Эка Кеванишвили: «Метро 2033» сегодня не только книга и не только трилогия. Ее новая жизнь – это видеоигра. Мы знаем, что фанаты начали писать собственные версии книги – это переросло в некое движение. Не жалеете, что ваш сюжет так широко используют другие люди?
Дмитрий Глуховский: Это прекрасно. Я считаю, что если сюжет оказался настолько заразителен, что люди мало того что готовы прочесть 70 книг эпигонов на эту тему, но еще и сами хотят на эту тему фантазировать и писать, я могу это только приветствовать. Есть определенные правила, которые они не могут нарушать, – они не могут эту целостность мира, придуманного мною, разрушить, но дальше, пока они действуют в его рамках, я считаю, что это здорово. Я совершенно ничего против этого не имею и, наоборот, всячески призываю к этому читателей и подталкиваю, потому что «Метро», действительно, из просто романа превратилось в краудсорсинговый проект, вполне в духе времени, где люди совместными усилиями эту вселенную создают. Это давно уже вышло за рамки какого-то моего контроля. Более того, поскольку и я так уже 20 лет просидел в метро, мне бы хотелось, конечно, оттуда наконец вылезти, как и главному герою, и следующие мои сюжеты совершенно с метро не связаны.
Эка Кеванишвили: Хотите ли вы написать книгу, которая превзойдет «Метро»? Можете нам сказать, над чем вы сейчас работаете?
Дмитрий Глуховский: С одной стороны, приятно, когда твоя первая юношеская вещь становится самой популярной, с другой стороны, это немного тебя ограничивает и искажает у нового читателя впечатление о том, кем ты являешься. То есть книжка хорошая, я старался, но я все-таки писал ее, когда мне было 17-18-19 лет, еще столько же прожил с тех пор, и новые книги здорово отличаются от предыдущих, но тем не менее у людей нет времени, желания и внимания знакомься с каждой моей книгой. Обычный читатель, как читатель из масс-маркета, как я знаю, что Кастанеда написал эту книгу, а Борхес написал вот эту книгу, ну и другие, но я читаю самую известную, чтобы понять, что это за автор, просто чтобы ориентироваться или потому, что все читают и мне тоже нужно ее прочесть, и только если этот писатель меня совсем уж очаровывает, тогда я начну другие его произведения читать. Например, Кафка – я могу сказать, что несколько книг Кафки прочел. Поэтому с каждой новой книгой я возлагаю определенные надежды на то, что ей-то удастся, условно говоря, переплюнуть то, что было сделано раньше. Сейчас я планирую начать работу над криминальной драмой с подтекстами в духе Федора Михайловича Достоевского, т.е. не фантастическое произведение, и следующая вещь, которая у меня в планах, она тоже не фантастическая.
