ВАШИНГТОН---14 августа 2012 года исполнилось двадцать лет с начала грузино-абхазского вооруженного конфликта. Это событие по своему значению вышло далеко за пределы одного лишь Большого Кавказа. Какие уроки этого этнополитического противостояния по-прежнему актуальны?
Развитие грузино-абхазского конфликта стало наглядной демонстрацией парадоксов национального самоопределения. Подобные явления сами по себя не являются чем-то уникальным. Они были проявлены не только при распаде СССР, но и при аналогичном процессе в Югославии, а еще раньше в Центральной Европе и даже в Северной Америке. Исторически движения, выступающие за сецессию, считают само собой разумеющимся свое право на самостоятельное политическое бытие. При этом аналогичные права внутри предполагаемых независимых государств не берутся в расчет. Так было в 1861 году, когда отделившиеся от Союза южные американские штаты пропустили прямо противоположные устремления Западной Вирджинии сохранить за собой право остаться в США. Так было между двумя мировыми войнами, когда новые или возрожденные славянские государства (Чехословакия, Польша) не смогли адекватно оценить положение и самоощущения немцев в новых образованиях. При распаде Югославии лидеры Хорватии и Боснии были не слишком аккуратными, не замечая, что помимо «титульных этносов» на их территориях проживают (притом весьма многочисленные по балканским меркам) иноэтничные общины. В позднесоветской и ранней постсоветской Грузии были во многом повторены те же ошибки. В федералистской модели лидеры грузинского национального движения видели латентный сепаратизм и угрозу повторения сценария советского распада уже на своем уровне. Отсюда и жесткая, порой непримиримая риторика, которой с другой стороны противостояла аналогичная националистическая повестка дня. Грузинский и абхазский проекты оказались несовместимы, так как они предполагали не разделение полномочий и не поиски путей для сосуществования, а стремление к доминированию. Именно в этом, а не в теориях заговора (неважно, какого - американского или российского) следует искать корни и вооруженного противостояния двадцатилетней давности, и нынешнего состояния грузино-абхазских отношений.
При этом вся динамика конфликта продемонстрировала отсутствие качественного арбитража. Ведь если стороны не в состоянии договориться, а военное противоборство не дает никому полной и окончательной победы, то нужны третьи силы, способные найти компромисс. Таковых не оказалось ни в период распада СССР, ни после него. Союзный центр был не в состоянии предложить качественной альтернативы болезненному разрушению единого государства. Не смог он выступить и в роли арбитра, сосредоточившись не на решении национальных проблем, а на попытках сохранения власти в руках «руководящей и направляющей силы». Но и международное сообщество оказалось не на высоте. Кто, в самом деле, заставлял спешно принимать Грузию в ряды ООН в границах Грузинской ССР без выдвижения предварительных условий, которые, что называется, лежали на поверхности? Это и демократическая легитимация центральной власти (как известно, в 1992 году у Шеварднадзе не было никакого мандата, кроме «товарища маузера»), и разрешение правовых коллизий с Абхазией, и преодоление гражданского противостояния в Мегрелии. Но всего этого не было сделано. Имидж «прораба перестройки и соратника Горбачева» сыграл намного более важную роль, чем политические реалии. В итоге, военный конфликт начался меньше, чем через месяц после приема Грузии в ООН.
Впоследствии и позиции России, и позиции Запада в отношении к грузино-абхазскому конфликту менялись. Они не были раз и навсегда заданными подходами, как иной раз любят изобразить политики и эксперты. Москва прошла путь от блокады и санкций к признанию де-факто государственности Абхазии де-юре и от роли миротворца к функции военно-политического патрона абхазского самоопределения. США и их союзники от весьма пассивного отношения к ситуации на Южном Кавказе перешли к активной кооперации с Грузией в формате НАТО и различных партнерских программ с ЕС. И к поддержке ее территориальной целостности на разных уровнях. Но сам конфликт и для одних и для других остался, в первую очередь, важным внешнеполитическим инструментом. Опять же, ничего принципиально нового здесь ни Москва, ни Вашингтон не открыли.
В итоге сегодня существуют две реальности. Независимая и признаваемая несколькими государствами Абхазия и оккупированная Россией грузинская территория. При такой ситуации трудно рассчитывать на какой-то компромисс, ибо данные подходы различаются друг от друга радикально. У Абхазии и Грузии сегодня разные приоритеты и разные союзники. И, как и двадцать лет назад, не видно общих точек соприкосновения.
Развитие грузино-абхазского конфликта стало наглядной демонстрацией парадоксов национального самоопределения. Подобные явления сами по себя не являются чем-то уникальным. Они были проявлены не только при распаде СССР, но и при аналогичном процессе в Югославии, а еще раньше в Центральной Европе и даже в Северной Америке. Исторически движения, выступающие за сецессию, считают само собой разумеющимся свое право на самостоятельное политическое бытие. При этом аналогичные права внутри предполагаемых независимых государств не берутся в расчет. Так было в 1861 году, когда отделившиеся от Союза южные американские штаты пропустили прямо противоположные устремления Западной Вирджинии сохранить за собой право остаться в США. Так было между двумя мировыми войнами, когда новые или возрожденные славянские государства (Чехословакия, Польша) не смогли адекватно оценить положение и самоощущения немцев в новых образованиях. При распаде Югославии лидеры Хорватии и Боснии были не слишком аккуратными, не замечая, что помимо «титульных этносов» на их территориях проживают (притом весьма многочисленные по балканским меркам) иноэтничные общины. В позднесоветской и ранней постсоветской Грузии были во многом повторены те же ошибки. В федералистской модели лидеры грузинского национального движения видели латентный сепаратизм и угрозу повторения сценария советского распада уже на своем уровне. Отсюда и жесткая, порой непримиримая риторика, которой с другой стороны противостояла аналогичная националистическая повестка дня. Грузинский и абхазский проекты оказались несовместимы, так как они предполагали не разделение полномочий и не поиски путей для сосуществования, а стремление к доминированию. Именно в этом, а не в теориях заговора (неважно, какого - американского или российского) следует искать корни и вооруженного противостояния двадцатилетней давности, и нынешнего состояния грузино-абхазских отношений.
При этом вся динамика конфликта продемонстрировала отсутствие качественного арбитража. Ведь если стороны не в состоянии договориться, а военное противоборство не дает никому полной и окончательной победы, то нужны третьи силы, способные найти компромисс. Таковых не оказалось ни в период распада СССР, ни после него. Союзный центр был не в состоянии предложить качественной альтернативы болезненному разрушению единого государства. Не смог он выступить и в роли арбитра, сосредоточившись не на решении национальных проблем, а на попытках сохранения власти в руках «руководящей и направляющей силы». Но и международное сообщество оказалось не на высоте. Кто, в самом деле, заставлял спешно принимать Грузию в ряды ООН в границах Грузинской ССР без выдвижения предварительных условий, которые, что называется, лежали на поверхности? Это и демократическая легитимация центральной власти (как известно, в 1992 году у Шеварднадзе не было никакого мандата, кроме «товарища маузера»), и разрешение правовых коллизий с Абхазией, и преодоление гражданского противостояния в Мегрелии. Но всего этого не было сделано. Имидж «прораба перестройки и соратника Горбачева» сыграл намного более важную роль, чем политические реалии. В итоге, военный конфликт начался меньше, чем через месяц после приема Грузии в ООН.
Впоследствии и позиции России, и позиции Запада в отношении к грузино-абхазскому конфликту менялись. Они не были раз и навсегда заданными подходами, как иной раз любят изобразить политики и эксперты. Москва прошла путь от блокады и санкций к признанию де-факто государственности Абхазии де-юре и от роли миротворца к функции военно-политического патрона абхазского самоопределения. США и их союзники от весьма пассивного отношения к ситуации на Южном Кавказе перешли к активной кооперации с Грузией в формате НАТО и различных партнерских программ с ЕС. И к поддержке ее территориальной целостности на разных уровнях. Но сам конфликт и для одних и для других остался, в первую очередь, важным внешнеполитическим инструментом. Опять же, ничего принципиально нового здесь ни Москва, ни Вашингтон не открыли.
В итоге сегодня существуют две реальности. Независимая и признаваемая несколькими государствами Абхазия и оккупированная Россией грузинская территория. При такой ситуации трудно рассчитывать на какой-то компромисс, ибо данные подходы различаются друг от друга радикально. У Абхазии и Грузии сегодня разные приоритеты и разные союзники. И, как и двадцать лет назад, не видно общих точек соприкосновения.
