ПРАГА---66 процентов россиян тоскуют по Советскому Союзу – таков результат исследования московского «Левада-центра». Это рекордный показатель за последние 14 лет, и это на восемь процентов выше, чем было в прошлом году. Между тем наш гость недели, руководитель «Левада-центра» Лев Гудков полагает, что это не столько желание вернуться в развитой социализм, сколько показатель социальной напряженности исключительно сегодняшнего дня, так причудливо сформулированный уставшим россиянином.
Вадим Дубнов: Лев Дмитриевич, я начну с технико-политического вопроса: ведь, собственно говоря, мы имеем дело с такими внушительными цифрами последние много лет – сейчас разница с предыдущими показателями где-то процентов 7-8. Это реальная тенденция или некий скачок, такая воздушная яма, которая встречается на любом пути?
Сожаления о распаде СССР каждый раз поднимаются либо в момент пика кризиса, либо сразу после кризиса
Лев Гудков: Нет, здесь надо различать. Это не та тоска по оставленной родине, которую переживает любой уехавший эмигрант. Это совершенно другая вещь. Это некоторое идеализированное представление о прошлом, которое служит формой выражения своего недовольства или критического отношения к настоящему. Ну, помните, как в брежневское время шоферы вешали на лобовое стекло портрет (Иосифа) Сталина? Так что это не желание вернуться в СССР, а это критическое отношение к настоящему, такой способ выражения недовольства происходящим. Поэтому сожаления о распаде СССР каждый раз поднимаются либо в момент пика кризиса, либо сразу после кризиса. Т.е. это показатели некоторого роста социальной напряженности и раздражения в обществе. И если сегодня мы наблюдаем некоторый подъем той цифры, значит, растет социальная раздраженность, связанная не только с такой совершенно очевидной вещью, как пенсионная реформа, но и с общим недовольством, вызванным и ростом цен, и неопределенностью будущего, и ростом налогов, полицейщиной и прочим. Это такой кумулятивный момент, указывающий на диффузное, разлитое недовольство в стране.
Вадим Дубнов: А можно проследить, как меняется природа самого этого показателя, т.е. когда-то же это было чистой ностальгией. Когда это начало переставать ею быть и стало таким индикатором современного отношения к власти и к ситуации вообще?
Лев Гудков: Если брать в целом, то примерно 40% людей вообще не жили уже в СССР, из них 30% – это люди старше 18-ти, до 35 лет, ну, если прикинуть еще и молодежь, школьников, то это примерно под 40%. Они не испытывают никаких особых сожалений о распаде СССР – ни ностальгии, ничего, – такого у них нет, во всяком случае, в сравнении с другими группами. Ностальгируют, действительно сожалеют и переживают это, как некоторую проблему, люди, прежде всего, старше 55 лет, уходящее поколение. Связано это с тем, что у них осталось идеализированное представление, скорее, социалистического плана – бесплатная медицина, бесплатное образование, социальные гарантии работы, жилья, некоторый порядок, умеренный достаток, но зато уверенность в будущем и т.д. Вот на фоне нынешней крайне неопределенной и тревожной ситуации это прошлое выглядит достаточно привлекательным, и эти представления передаются другим группам и служат основанием для некоторой оценки настоящего.
Вадим Дубнов: Биология с демографией вроде бы должны работать против этой статистики, а тем не менее цифра растет. Вот как это объяснить?
Россия – страна без будущего. Тут подавлены и возможность политической деятельности, и общественных дискуссий, цензура, и поэтому реальной дискуссии о будущем нет
Лев Гудков: Россия – страна без будущего. Тут подавлены и возможность политической деятельности, и общественных дискуссий, цензура, и поэтому реальной дискуссии о будущем нет – нет никаких механизмов целеполагания, определения, куда идти. Страна живет – если говорить о массовом сознании, – по формуле «и так далее», т.е. в лучшем случае, воспроизводя представления о том, что нынешняя ситуация будет повторяться и в дальнейшем. Ситуация достаточно критичная, особенно в провинции, где нарастание кризиса ощущается сильнее, и там, кстати говоря, сожаление по СССР выражено гораздо сильнее. Чем менее образованные и периферийные группы, т.е. это население малых городов и сел, наиболее депрессивные в социальном плане, тем сильнее выражена это апелляция к советскому прошлому.
Вадим Дубнов: Если людей, которые помнят Советский Союз, становится все меньше, а цифра становится больше, – говорит ли это как-то о том, что существует достаточно мощная система воспроизведения тех ценностей, которые уходят с тем поколением и передаются новому?
Лев Гудков: Именно так.
Вадим Дубнов: Как это работает?
Лев Гудков: Работают, прежде всего, механизмы приспособления к репрессивному государству. Стремление сохранить то, что есть, а не улучшать свою жизнь, потому что они понимают, что какие-то возможности инициативы или общественной, политической активности, возможности давления на власти с тем, чтобы она проводила ту политику, которая отвечает интересам людей, а не своим геополитическим интересам, – таких механизмов у людей нет. Поэтому они следуют таким импульсам приспособиться, выжить в этой ситуации.
Вадим Дубнов: Вы сказали, что к самой этой цифре нужно относиться, как я вас понял, как к некому эвфемизму нынешнего отношения к ситуации. Все ли параметры вашего исследования носят такой характер? Сколько, скажем, в параметре «желание жить в великой державе» ностальгии и сколько в нем этих проекций других, современных факторов?
Лев Гудков: Желание жить в великой державе, в империи – это очень сильное и широко разлитое представление. Но надо понимать, какую роль оно играет. Это компенсация за чувство повседневного унижения, беспомощности, понимания, что ты сделать ничего не можешь, и тебя в любой момент власти могут «наколоть», обмануть, заставить что-то делать, обокрасть, как это воспринимается населением сейчас в связи с пенсионной реформой. И это ощущение беспомощности, конечно, вызывает виртуальные представления о том, что раньше мы были сильной державой, нас все уважали, потому что боялись, и это, по крайней мере, объясняло необходимость примиряться с повседневной бедностью, потому что государство должно быть сильным и т.д.
Вадим Дубнов: Некоторое время назад ваши коллеги говорили о том, что меняется отношение к первым фигурам российского государства, есть какие-то признаки усталости от Крыма. Вот как это сочетается с тем, что мы сейчас обсуждаем?
Лев Гудков: Самым непосредственным образом. Усталость от мобилизации и, прежде всего, страх перед большой войной очень сильны.
Вадим Дубнов: Страх перед большой войной вполне сочетается с желанием жить в империи, великой державе?
Самые высокие значения этой как бы «ностальгии» мы зафиксировали после кризиса 1998 года – это 1999-й, 2000-й и 2001 годы. Это самые трудные посткризисные времена
Лев Гудков: Да, по стабильности, по гарантии, по уверенности в будущем – именно так. Это не прямые, конечно, зависимости между отдельными представлениями, а это вся система ориентации обращена в такое фантомное, идеализированное прошлое. Самые высокие значения этой как бы «ностальгии» мы зафиксировали после кризиса 1998 года – это 1999-й, 2000-й и 2001 годы. Это самые трудные посткризисные времена, было очень сильное разочарование в предшествующем периоде реформ, поскольку не состоялись ожидания, иллюзии на то, что отказ от коммунизма, от советской системы тут же обернется экономическим чудом. Поэтому кризис 1998 года был очень болезненным и немного повторял сам период развала СССР. А потом это начало снижаться, и в момент массовых демонстраций протеста оно достигло минимума, потому что опять начали смутно пробиваться надежды на изменения существующего порядка, у людей появилось чуть больше оптимизма в декабре 2012 года, а потом начало опять восстанавливаться это ощущение потерянного будущего, неопределенности будущего, разлитая тревога и, соответственно, опять желание оказаться в том уютном, комфортном и безопасном мире, который представлялся жизнью в СССР.
Вадим Дубнов: А если бы власть предприняла какие-то практические попытки по возрождению Советского Союза, это приветствовалось бы?
Лев Гудков: Никто на самом деле не хочет возвращаться туда, и это совершенно другой пласт сознания: у старшего поколения одновременно с идеализацией о том, что мы жили дружной семьей и всем делились, у нас не было этнонациональных конфликтов, жизнь в коммуналках была почти семейной и т.д., существует довольно четкое представление о вечном дефиците, о скуке, бедности, невозможности что-то сделать, – это может уживаться в одной голове, но просто появляться по-разному в ответ на разные вопросы. Поэтому при социологическом, политическом анализе, конечно, надо увязывать самые разные факторы, видеть эту структуру двоемыслия.
Вадим Дубнов: Есть ли какой-то фактор идеализации этого всего советского у тех, кто не застал Советский Союз, – у молодых, которые, в общем, слышат все эти прекрасные воспоминания о молодости, о равенстве, обо всей этой идиллии, но не знают ни про дефицит, и даже не могут себе представить, как все это на самом деле происходило?
Мы наблюдаем, как при Путине росло чувство уважения и почитания Сталина. По последним замерам он возглавляет список великих людей всех времен и народов
Лев Гудков: Есть, и это выражается, скажем, в росте признания позитивной роли Сталина: Сталин – великий вождь, который поднял Россию из разрухи и сделал ее супердержавой, ядерной, великой державой. Мы наблюдаем, как при (Владимире) Путине росло чувство уважения и почитания Сталина – от полного безразличия или даже отвращения в 90-е годы Сталин все выше и выше поднимался, и по последним замерам он возглавляет список великих людей всех времен и народов. И это тоже один из индикаторов такого обращения к мифологическому прошлому.
Вадим Дубнов: Это тоже, в общем, компенсаторная реакция…
Лев Гудков: Конечно. Это, конечно, во многом результат пропаганды, но пропаганда сама по себе не производит новых представлений, она может только активировать, поднимать, реанимировать старые шаблоны массового сознания. И это появляется и у молодых людей, которые вообще ничего об этом не знают.
