На минувшей неделе жители Грузии внимательно следили за событиями в Вашингтоне. Комментаторы в большинстве своем вскоре пришли к выводу, что американская демократия выстоит, и вновь обратили взоры к грузинской. Эпиграфом для разговора о ней может послужить реплика избранного президента США Джозефа Байдена – он сказал, что штурм Капитолия «стал болезненным напоминанием о том, насколько хрупка демократия, и для того, чтобы оберегать ее, требуются люди с добрыми намерениями».
Описывая что-то хрупкое, мы обычно упоминаем стекло. Школьники 80-х иногда спорили о таинственной точке внутреннего напряжения, несильный удар по которой якобы разбивал толстенные стекла на сотни осколков. Однажды, разгорячившись, мы даже принялись простукивать витрину гастронома и бросать в нее небольшие камни и, вероятно, добились бы результата, если бы истошный крик выбежавшей на улицу продавщицы не прервал наше продвижение по эмпирическому пути. Позже мы узнали, что подобные точки действительно возникают, если в процессе производства нарушается технология.
Грузинская демократия, в отличие от американской, усыпана подобными критическими точками. И политики с подростковым упорством продолжают швырять в ее витрину уже не камушки, а булыжники. Сердце республики – парламент работает с перебоями. Проще всего связать недуг с очередным политическим кризисом, но честнее вспомнить, что парламентская республика всегда была для большинства из нас не осознанной необходимостью, а лишь лозунгом в борьбе против того или иного президента. Ее сторонники идентифицировали себя не через верность неким принципам, а через отрицание.
Примерно за полгода до переворота 1992 года, противники Звиада Гамсахурдия сделали слово «президент» ругательным. В течение двух последующих лет восстановление соответствующего института обсуждалось разве что вполголоса, а власти пытались оживить вполне прогрессивную для своего времени, но безнадежно устаревшую Конституцию 1921 года. Когда в 1995-м приняли новую Конституцию и Эдуард Шеварднадзе все-таки стал президентом, его оппоненты заговорили о парламентской республике как единственном действенном средстве, позволяющем покончить с авторитаризмом. Чаще других за нее ратовала Республиканская партия. После «Революции роз» поправки 2004 года создали т.н. сверхпрезидентскую модель и знамя борьбы за парламентскую республику подхватили противники Михаила Саакашвили. А переход к ней начал он сам, когда вознамерился пересесть в кресло премьер-министра. В конце концов, уже при Иванишвили многосерийные конституционные поправки окончательно (?) похоронили президентскую республику (с формальной точки зрения переход к парламентской завершится лишь с избранием нового президента коллегией выборщиков, но это уже нюансы).
Когда дым рассеялся, мы обнаружили, что высший законодательный орган превратился в нотариальную контору Бидзины Иванишвили. Оппозиционные партии, вопреки призывам зарубежных партнеров, отказались признать результаты выборов и войти в парламент. А власти, хоть и создают в его стенах некую декоративную оппозицию, едва ли намереваются превратить его в центр политической жизни и уж тем более приятия решений, разве что в маленькое высокодоходное шапито. Причем, происходит это не в вакууме, а в разгар пандемии и сопутствующей ей чрезвычайщины, когда не только в Грузии, но и в других странах роль правительства становится доминирующей, а парламент отходит на задний план. Есть еще одна важная глобальная тенденция – еще до коронакризиса начался рост недоверия к старым политическим элитам, поднадоевшим, коррумпированным и недостаточно компетентным для того, чтобы руководить в усложнившихся условиях, и увеличился спрос на новых, «незапятнанных» лидеров – во Франции он помог Эммануэлю Макрону прийти к власти и повлиял на политическую жизнь других государств.
«Нас объединили культура и демократия», – сказал в ноябре 1920 года председатель Конституционной комиссии Павле Сакварелидзе, выступая в Учредительном собрании: «Если б не демократия, Грузия не объединилась бы, мы остались бы разделенными». Многим это покажется цветистой фразой, чуть ли не тостом, так как они, исходя из советской (если шире – российской) традиции, связывают объединение с железной волей монархов древних эпох и диктаторов ХХ века и не отличают феодальные образования от современных национальных государств. Значительная часть населения по сей день не воспринимает демократию как консолидирующий, жизненно важный фактор, который многократно усиливает нацию, и не рвется ее спасать. К тому же скептики спросят: «А как ее укрепить?», поскольку очевидно, что грузинские партии лишь аннигилируют ресурсы, а не преумножают их.
Об этом рассуждали и сто лет назад, за три месяца до большевистского вторжения – тогда тоже все началось с отрицания президентского института. Меньшевики называли его анахронизмом, видели за ним призрак монархии и пытались выдать отказ от него за прорыв к вершинам демократии. Причем Ной Жордания тут же заговорил о дальнейшем расширении полномочий правительства и между делом заявил, что президента не будет, но будет человек, исполняющий его обязанности. Эсер Лео Шенгелая в этой связи назвал правительство «самодержавным». Он вообще жег глаголом, как напалмом: «Буржуазия чувствует себя хорошо. Пролетариев у нас мало. Они пока терпят. Крестьяне не получили от революции ничего, кроме налогов и своевольных комиссаров-взяточников! Правящая партия узаконила смертную казнь и с ее благословения по стране рыщут чрезвычайные отряды и суды. Мы так углубили демократизм и демократические принципы, что у председателя нашего правительства намного больше прав, чем у президента буржуазной Франции и короля монархической Англии!». А национал-демократ Георгий Гвазава, который, помимо всего прочего, защищал американскую модель от критики П. Сакварелидзе, указал, что меньшевики, овладевая президентскими, по сути, полномочиями, табуируют само слово и зарубежный опыт. («Назовите его комиссаром!», – пошутил с места его товарищ по фракции Александр Асатиани). Таким образом, с разницей в сто лет произошло практически одно и то же – отметая президентскую республику с призраками единовластия, правящая партия создавала не «обычную» парламентскую республику, а максимально комфортную для себя гибридную систему, причем нынешние руководители делали это с каким-то особым, вызывающим бесстыдством.
Читать стенограммы заседаний Учредительного собрания приятно, поскольку депутаты не только заблуждались, но и цитировали просветителей, ссылались на прецеденты, выстраивали аргументацию; на их фоне нынешние депутаты в большинстве своем выглядят как сущие дикари. А ключевым в той дискуссии, возможно, был другой эпизод. В конце выступления Сакварелидзе немногочисленные, но боевитые оппозиционеры принялись выяснять, какие механизмы гарантируют, что правительство не посягнет на основополагающие демократические принципы. Он ответил, что гарантом является народ, и указал на 64-ю статью проекта Конституции, согласно которой «по письменному требованию 30 000 избирателей Парламент обязан вынести принятый им новый закон на референдум». Корни этого подхода следует искать во французской Конституции 1793 года, так и не вступившей в силу. Она обязывала Законодательный корпус (ст. 56-60) рассылать законопроекты по всей стране. «Если 40 дней спустя после рассылки предложенного закона в половине департаментов плюс один, одна десятая часть первичных собраний каждого из них, созванных надлежащим образом, не отклонит его, проект считается принятым и становится законом… Если последует отклонение, Законодательный корпус созывает первичные собрания» (т.е. по сути, выносит закон на референдум). К слову, рассуждая о революционной Франции и отказе от едва выработанных конституций, Г. Гвазава заметил, что, создавая основной закон, «невозможно руководствоваться идеями, которые выдвинула революция». Для него, а значит и для государства, нет ничего более токсичного, чем политическая и идеологическая конъюнктура, и новейшая история Грузии иллюстрирует это наилучшим образом.
Нынешняя Конституция (ст. 52 п. 2) запрещает «проведение референдума для принятия или отмены закона». На определенном этапе развития представительной демократии подобная норма стала вполне естественной, но прежде чем углубиться в тему, нужно обратиться к еще одной злободневному вопросу.
Вот уже 30 лет партии носятся взад и вперед с какими-то грязными, исчерканными листочками – оппозиция утверждает, что итоги голосования сфальсифицированы, а власти это отрицают. Проблема связана не только с изменением протоколов, но и с давлением на избирателей, ситуацией на участках и т.д. И обе стороны отметают с порога идею о поэтапном переходе к электронному голосованию, вероятно потому, что оно лишит одну из них возможности манипуляций, а другую – спекуляций. Технических препятствий для реформы нет, однако они твердят, что систему взломают. Хотя если попросить ОБСЕ посодействовать, а НАТО – помочь защитить данные, с голосами вряд ли произойдет что-то более страшное, чем в нынешних избирательных комиссиях. Но партии, скорее всего, будут бегать с замаранными листками еще несколько десятилетий, до тех пор, пока электронную систему не внедрят самые отсталые страны.
Электронное голосование – не просто замена «бумажного», оно создает новые возможности для внедрения элементов прямой демократии и укрепления деградирующих институтов. В 1793-м или в 1921-м постоянное утверждение спорных законов с помощью всенародного волеизъявления, по всей видимости, привело бы к хаосу, но сегодня, когда средства коммуникации развились, а «глобальная деревня» Маклюэна сжалась до размеров булавочной головки, оно выглядит вполне реалистично. Можно не утверждать законы, а упростить условия выдвижения законодательных инициатив (в 1921-м для этого требовались подписи 5000 избирателей, сегодня – 25000), проводить референдумы по ключевым вопросам и т.д. Это не означает моментального перехода к швейцарской модели (ее участники дискуссии 1920 года хоть и отвергали, но упоминали часто). Главное в данном контексте – вовлечение избирателей в процесс принятия решений, обновление и укрепление умирающей системы за счет внешнего ресурса – своеобразный укол адреналина для остановившегося сердца. Старые политики будут до последнего держаться за прошлое и едва замаскированные экстрактивные механизмы, выжимающие страну досуха, но новые могут превратить подобные идеи в отличный трамплин. Разумнее обсудить это сейчас, а не после того, как глобальный тренд окончательно оформится. Поскольку термин «плебисцитарная демократия» несколько запятнан голлистскими экспериментами с концепцией Макса Вебера и связан с идеей обращения сильного лидера к народу через голову чахнущего парламента, лучше спорить о демократии совещательной и партисипативной.
Чтобы выяснить, почему сердце нашего государства пропускает удары, можно обратиться не к нынешним треволнениям, а к фундаментальным вопросам. В одной из лекций (29.03.1978, Коллеж де Франс) Мишель Фуко сравнил два относительно поздно объединившихся государства – Германию и Италию – и сказал: «Из-за большой раздробленности Италии, проблема всегда заключалась, прежде всего, в композиции и компенсации сил, то есть в приоритете дипломатии. И проблема роста сил этого конкретного, осмысленного аналитического развития сил государства, могла появиться лишь позже. Все это было, несомненно, именно так, до итальянского единства, и все это, несомненно, оставалось таким же, когда итальянское единство было реализовано и когда образуется что-то вроде итальянского государства, которое действительно никогда не было государством полиции в смысле XVII-XVIII столетий, которое всегда было государством дипломатии; то есть совокупностью множественных сил, между которыми должно быть установлено равновесие, между партиями, профсоюзами, Церковью, Севером, Югом, мафией и т.д. – все это служит причиной того, что Италия является государством дипломатии, а не государством полиции. И именно это, возможно, является причиной того, что что-то подобное войне или гражданская война, или квазивойна является постоянной формой существования итальянского государства».
Остается только воскликнуть: «Так хорошо Грузию не описывал еще никто!». Немцы пошли другим, как выяснилось чуть позже – не менее опасным путем, и русские последовали за ними, что, кстати, может быть одной из существенных, но не осмысленных причин наших многочисленных разногласий. Главный плюс «итальянской модели» в высокой адаптивности, немаловажной для относительно слабой страны, а минус, вероятно, в перманентном «закукливании» элиты и концентрации на личных и корпоративных интересах, проще говоря, в ее превращении в большую политико-церковно-мафиозную плодожорку.
Признаки кризиса налицо – старые механизмы преодоления противоречий не работают, и послы дружественных держав вот уже год растаскивают враждующие силы, как перевозбужденные вооруженные формирования где-то там, на развалинах Четвертого мира. «Грузинская мечта» пытается продиктовать свои условия, а ее оппоненты не прислушиваются к советам западных партнеров и оказываются от мандатов, полагая, что делегитимизируют и ослабляют режим. Но, возможно, таким образом они усиливают его, поскольку кризис демократических институтов позволяет «партии власти» чувствовать себя увереннее не в парламентской, а в «правительственной республике» (термин Джорджо Агамбена), с парой декоративных оппозиционных фракций на почетных местах. Парламент впадает в кому, однако Бидзина Иванишвили не пойдет на серьезные уступки до тех пор, пока не увидит, что на ситуацию воздействуют три фактора одновременно: раскол среди его вассалов, давление Запада и масштабные протестные выступления, организованные сильными и умными противниками – пока ничего этого нет в помине. Сегодня утром Иванишвили распространил пространное послание, в котором утверждает, что окончательно покидает политику, но, вероятно, продолжит влиять на нее так же, как после отставки с поста премьер-министра в конце 2013-го, и судя по одному из отрывков заявления, оставаясь в тени, со временем может попытаться сконструировать новую правящую партию, вместо надоевшей многим «Грузинской мечты». Проблему усугубляет то, что его главный оппонент Михаил Саакашвили также ориентируется на (недостижимое по определению) единовластие и далек от идеалов парламентской демократии – превращение высшего законодательного органа в нотариальную контору началось именно в годы его правления, еще до того, как часть оппозиционеров в 2008-м отказалась от мандатов.
«Людям с добрыми намерениями» важно понять, что главной ценностью является не (во многом эфемерная) власть, за которую бьются «мечтатели» и «националы», а демократические институты, поскольку только они оберегают нацию от произвола двух безответственных лидеров и их сотрапезников. Сегодня, когда партии увязли в борьбе, следует задуматься о преодолении кризиса через расширение пространства демократии, вместо того, чтобы делать ставки, подобно пресыщенным зрителям в Колизее. Фраза Павле Сакварелидзе об объединяющей силе культуры и демократии – не застольная здравица. Три мучительных десятилетия доказали, что когда их не хватает, мы отдаляемся, если угодно – отделяемся друг от друга, от республики и общего, общественного дела. В начале прошлого века ораторы, дабы усилить эффект, вероятно, добавили бы, что «варварство и тирания, словно два стервятника, кружат над ее остывающим телом», но мы и без того знаем, что ситуация ухудшается с каждым днем и необходимо что-то предпринять.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
