Пасхальные каникулы позволяют отвлечься от злободневных, но незначительных политических проблем и задуматься о масштабных. Или, по крайней мере, отдохнуть и вспомнить, как на излете советской эпохи в пасхальную ночь грузинским телезрителям показывали захватывающие зарубежные фильмы, чтобы они не ходили в церковь. Многим из них вкус к кинематографу привила выходившая в эфир с 1981 года программа «Иллюзион». Ее замечательный ведущий Отар Сепиашвили каждую неделю представлял работы выдающихся режиссеров. Приезжая в другие республики СССР, жители Грузии с удивлением обнаруживали, что там эти фильмы мало кто видел, кроме, разве что, части творческой интеллигенции. Музыка Жоржа Гарваренца из фильма «Гром небесный» (1965) с Жаном Габеном и Мишель Мерсье, которая звучала в заставке «Иллюзиона», навсегда врезалась в память сотен тысяч грузин. А на Пасху показывали нечто особенно интересное даже для искушенных зрителей. И ночной киносеанс неожиданно превращался в скрытую рекламу пасхального богослужения, порождая вопрос: «Что же там происходит, если нас так пытаются от этого отвлечь?»
В эпохальной книге Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества» есть наблюдение, которое относится к другому региону и периоду, но поможет проникнуть в суть рассматриваемой темы: «В разных колониях Юго-Восточной Азии правителям в различной степени приходилось идти на неприятные уступки, особенно исламу и буддизму. В частности, продолжали процветать религиозные храмы, школы и суды, доступ в которые определялся не учетными категориями переписи, а массовым индивидуальным самоопределением. Государство редко могло сделать что-то большее, кроме как попытаться регламентировать эти институты, ограничить их, поставить на учет, стандартизировать и иерархически подчинить своим собственным. Именно в силу своей топографической аномальности храмы, мечети, школы и суды стали восприниматься как зоны свободы, а со временем – как твердыни, из которых могли выйти на борьбу религиозные, а позднее – националистические антиколониалисты».
Советская власть умела не только отвлекать граждан кинофильмами, но и портить жизнь тем из них, кто все же выбирал богослужение. Сотрудники органов при помощи активистов-комсомольцев идентифицировали их и нередко создавали им проблемы (на работе и т. д.). Но, в отличие от довоенных лет, они редко лишали их возможности индивидуального самоопределения на основе свободного выбора, хоть и затрудняли его. Он, безусловно, был аномален в стране, жители которой мало что (и мало когда) могли выбирать. Однако давление постепенно ослабевало, слухи о том, что тот или иной или иной партиец тайно крестился или крестил отпрыска, распространялись все чаще, а в конце 70-х и тем более в 80-х многие почувствовали, что зона влияния гонимой недавно Церкви в общественной жизни Грузии расширяется. Не исключено, что именно тогда, а не после обретения независимости начался процесс, который привел нас к нынешнему положению вещей.
Русская православная церковь, скрепя сердце, в конце концов смирилась с восстановлением грузинской автокефалии, поскольку Кремль мог объяснить иерархам, что дальнейшее сопротивление приведет к вспышке «религиозного антиколониализма», в каких бы терминах его не описывали тогда. Но обе стороны, вероятно, были заинтересованы в том, что ГПЦ оставалась очень слабой, превращаясь не более чем в любопытный экспонат советской этнографической кунсткамеры. В отличие от многих других религиозных объединений, она не имела устойчивых связей за рубежом, которые советское государство могло использовать в своих интересах, но это же обстоятельство практически исключало сильное влияние внешних религиозных центров. Угрозой для Кремля скорее являлось то, что ГПЦ была единственной организацией в Грузии, обладавшей успешным, запечатленным в коллективной памяти опытом освобождения (восстановления автокефалии), несмотря на все оговорки, которыми можно сопроводить этот факт.
В 1957-м будущий патриарх Илия II писал патриарху Мелхиседеку III из России, где проходил обучение: «На основании соответствующих постановлений советского правительства в России, Украине, Армении и других союзных республиках есть семинарии и академии, издается соответствующая литература для богослужения, умножается число икон, восстанавливаются и обновляются церкви и монастыри. Если у Церкви Грузии нет преимущества, она, по крайней мере, не представляет собой исключения, нужно лишь использовать это юридическое право посредством местного правительства» (перевод цитаты из книги С. Вардосанидзе «Тбилисская духовная семинария и академия» Тб., 2009). Ситуация с духовным образованием оставалась крайне тяжелой, число священнослужителей, подготовленных до революции, уменьшалось по естественным причинам, а обучать новых в Грузии было негде. Лишь в 1962 году власти разрешили открыть проповеднические курсы. В 1965-м на их базе возникла семинария, а создать академию удалось лишь в 1988-м. Борьба за суверенитет шла и на этом рубеже – малозаметная для масс, но весьма яростная.
В биографиях многих активистов освободительного движения, да и нынешних политиков можно обнаружить упоминание о том, что в конце советского периода они были причетниками, встречались с патриархом и выдающимися священнослужителями, вели за церковной оградой опасные в те годы разговоры о будущем Грузии. А в самиздатовских публикациях прослеживалось характерное противопоставление «их государства» и «нашей церкви» (см., например, статью в «Сакартвелос моамбе» 1976 года о возможном расхищении церковных ценностей и подмене духовного завещания Ефрема II). Тем временем малоэффективная, но тотальная атеистическая пропаганда велась своим чередом, КГБ вербовал, внедрял и разлагал, члены ЦК КП ГССР вели себя так, чтобы в Центре (не дай бог!) не подумали, что они хотят использовать этнически окрашенное христианство в своих интересах. И все же они не пытались пресечь крайне неоднозначные с точки зрения коммунистической доктрины процессы, но лишь взять их под контроль. Стоит разобраться, почему они вели себя так.
У Пьера Бурдье есть сложная, но важная формулировка: «Религия берет на себя идеологическую функцию – практическую и политическую функцию абсолютизации относительного и легитимации произвольного, которую она может осуществлять лишь постольку, поскольку несет логическую и гносеологическую функцию. Эта функция заключается в том, чтобы усиливать материальную и символическую власть, мобилизуемую некоторой группой или классом с целью легитимации всего того, что социально определяет эту группу или этот класс». Разумеется, тогдашняя правящая элита не рассматривала ГПЦ как источник легитимности в том же прямом и несколько вульгарном смысле, как нынешняя. Но она, безусловно, видела ее ключевую роль в конструировании (или скорее – пересборке) нации, прямую связь с многочисленными «местами памяти», этногенетическими сюжетами, традициями, национальными героями и святыми. К тому же священнослужители, сохраняя наиболее прочную связь со Средневековьем, вместе с писателями и историками утверждали медиевализм в качестве инструмента самопознания нации, создавая сверкающий образ «другой страны», в который, словно в зеркало, всматривались грузины. Тогда суть процесса описывали в других терминах, но важнее другое. С точки зрения интересов СССР и пролетарского интернационализма все это подлежало немедленному и беспощадному уничтожению, но позиция республиканской верхушки могла быть не столь однозначной, поскольку за церковной оградой вызревал весомый политический ресурс.
Поначалу коммунистическая партия являлась единым наднациональным сообществом, спаянным мечтой о мировой революции. Она была главной целью, а феномены вроде национал-большевизма рассматривались в контексте временных, тактических уступок, которые утратят значение после триумфа в планетарном масштабе. Этническое происхождение коммуниста в те годы, как правило, не мешало его карьерному продвижению, как, впрочем, и падению в яму расстрельного полигона «Коммунарка». В 40-50-х (и далее) годах ситуация стала меняться, в ходе войны и после нее предсказуемо начал усиливаться русский национализм (и так называемая русская партия в недрах КПСС), в то время как грезы о всемирном коммунистическом братстве в духе Коминтерна отмирали. На карьерном пути коммунистов из других, прежде всего – неславянских народов, возникали невидимые, но вполне осязаемые преграды, усиленные в грузинском случае неприязнью Хрущева к Сталину. Негласное ранжирование по национальному признаку не могло не вызвать ответной реакции.
В упомянутой книге Андерсона, есть (возможно, лучшая) глава о креолах. Автор использует этот термин, описывая европейцев, родившихся в колониальный период в Западном полушарии (у него есть и другие прочтения, обычно отягощенные расовыми характеристиками). Развивая идеи антрополога Виктора Тернера о путешествии между временами, статусами и местами как смыслопорождающем опыте, Андерсон показывает, как искусственно ограничивалась карьерная мобильность креольских функционеров, мало чем отличавшихся от сверстников на Пиренейском полуострове и говоривших на том же языке – «случайность рождения в Америках приговаривала его быть в подчинении у урожденного испанца, пусть даже по языку, религии, происхождению или манерам он почти ничем от него не отличался». По мнению Андерсона, это стало важнейшей предпосылкой возникновения независимых государств в Латинской Америке вкупе с экономическими факторами и бедами Испании в период наполеоновских войн.
После Второй мировой в СССР началась своеобразная «креолизация» коммунистов из ряда республик. К слову, нечто похожее произошло с частью дворян после Кавказской войны. Бывший премьер царской империи Сергей Витте писал в мемуарах: «Хотя Кавказ и покорен русскими солдатами, но громадное количество офицеров и начальников этих солдат были туземцы. Я отлично помню то время, когда в каждом полку большая часть офицеров или начальников были местные туземцы, и эти туземцы – грузины, армяне татары, – в русских офицерских формах вели русского солдата на те бои, которые так прославили кавказскую армию… А потому, спустя несколько десятков лет после завоевания Кавказа, когда эти туземцы в известной степени уже прославили нашу армию, нашу доблесть, – сказать, что в военной и государственной службе туземцы нам более не нужны – по меньшей мере крайне близоруко, если не употребить более жесткое слово». Грузинские коммунисты, говорившие с русскими товарищами на одном идеологическом языке, столкнулись с ухудшением ситуации по сравнению с довоенным периодом (и осознали это в первые годы правления Хрущева) – с прямо противоположными интернационалистской риторике карьерными ограничениями, назначением всевозможных кураторов, великодержавным чванством, этническими фильтрами сразу же после того, как огромное количество молодых грузин погибло, защищая Москву и Ленинград, бесчисленные Александровки и Сычевки. В 1950 году на 100 женщин в Грузии приходился 81 мужчина в возрасте 25-29 лет, 71 мужчина в возрасте 30-34 года, 68 мужчин в возрасте 35-39 лет.
Перемены в Москве, как и в Петербурге во второй половине XIX века, были обусловлены объективными предпосылками. Оба раза Центр стремился приручить русский национализм, в первый раз – для спасения и усиления отжившей свой век династической монархии, а во второй – для перехода от глобальных планов Коминтерна к созданию пусть мощной, но сползающей в старую имперскую колею державой, где ключевым «мифом основания» для конструируемого заново советского народа стала не Революция, а Победа. Обе попытки оказались неудачными – сложный этнополитический баланс нарушился, и все погибло. И в обоих случаях это уже не могло опечалить абсолютное большинство «креолов».
Ни один народ никогда не смирится со статусом второсортного и избавится от него при первой же возможности. Конечно, Василий Мжаванадзе не был Симоном Боливаром, а Эдуард Шеварднадзе – Хосе де Сан-Мартином, но оба, вероятно, понимали, что им требуются дополнительные ресурсы в отношениях с Центром. Они постепенно входили в двусмысленную роль «модераторов национального начала», «укротителей национализма», рост которого после расстрела антихрущевской демонстрации в 1956 году был неизбежным. Характерно, что прокламация, распространенная 14 декабря того же года членами молодежной организации «Горгаслиани» (З. Гамсахурдия, М. Костава и др.), начиналась с вопроса «Грузины! Вы ведь не забыли кровавую ночь 9 марта?»; в ней были и почти немыслимые в ту пору слова «Да здравствует свободная и независимая Грузия!» Прообраз действий коммунистических «модераторов», необходимых для того, чтобы паровой котел национальных чувств в ГССР как-то ненароком не взорвался, можно было разглядеть в действиях «национал-уклонистов» 20-х, которые, впрочем, работали грубее и имели дело с куда более страшными визави, в том числе (и прежде всего) из числа подвизавшихся в Москве коммунистов-грузин.
Ближе к распаду СССР эта модерация превратилась в торговлю лояльностью – она становилась особенно убедительной, когда давление в пресловутом котле повышалось благодаря творческой интеллигенции, диссидентам, духовенству и другим группам, частично управляемым с помощью промежуточных звеньев. Разумеется, порой ветер менялся, и лидеры местной компартии, не задумываясь, сдавали всех, становясь первыми гонителями – это было одним из правил той жестокой и подлой игры. Но процесс в целом все же позволял постепенно расширять зону суверенитета, «грести под себя» всевозможные ресурсы при полном отсутствии моральных обязательств перед подменившим основы национальной политики Центром. В тот, переходный по отношению к национально-освободительному, условно «креольский период» было издано множество исторических сочинений; ставились спектакли, снимались фильмы, публиковались романы, открывались музеи, которые, пусть опосредованно, несмотря на идеологически выверенные предисловия, вносили ключевой вклад в укрепление национального самосознания, формируя его фундамент. О героях, которые сражались за свободу и отказывались изменить православию, даже когда им грозила лютая казнь, грузинские школьники узнавали из книг, сверстанных в советских издательствах. Вместе с тем росло сопротивление русификаторским усилиям Кремля в рамках доктрины (наверное, ее можно назвать и так) «старшего брата». 14 апреля все вспоминали о 45-й годовщине массовых выступлений в защиту конституционного статуса грузинского языка, увенчавшихся успехом. Но мало кто знает о попытке Москвы ввести с 1976 года преподавание ряда предметов в ТГУ на русском языке, яростном сопротивлении профессуры, встречах с Шеварднадзе по этому поводу и отступлении Центра. Или, например, о реакции в Тбилиси на требование Высшей аттестационной комиссии (ВАК) СССР о представлении диссертаций (в том числе и по грузинской филологии) только на русском языке. И в то же время все национальное исподволь превращалось в политический ресурс в руках первых лиц республики (роль Шеварднадзе в событиях 1978 года крайне интересна и неоднозначна).
На верующих по-прежнему давили в соответствии с «линией партии», но шли и другие процессы. Вот сцена из фильма 1969 года режиссера Резо Чхеидзе. Девушка и парень, уходящий на фронт, попадают в церковь, где идет служба. Она снимает с его головы пилотку, помогает пожилой женщине поставить свечу, позже зажигает их сама, отмечает, что это красиво, а он беседует со священником, который говорит: «У них [фашистов] нет самого главного – правды!», и, повторив последнее слово трижды, продолжает прерванную службу, упоминая Отца, Сына и Святого Духа. Легкая, будто застенчивая ирония молодого человека по отношению к контексту сделала этот эпизод куда более «бронебойным», чем пафосная серьезность. В каком советском фильме тех лет, в какой республике можно было увидеть что-то похожее? Ведь даже в начале «перестройки» насыщенная религиозная символика «Покаяния» Тенгиза Абуладзе казалась чем-то новым, не вполне понятным многим жителям других республик, в то время как грузины зачастую считывали ее «на лету» не из-за какого-то интеллектуального превосходства, а из-за культурной атмосферы, в которой они росли, несколько отличавшейся от «средней по Союзу».
Наконец, настал момент, когда старая советская элита убедилась, что источник легитимности в виде Политбюро ЦК КПСС вскоре станет для нее куда менее важным, чем благословление ГПЦ и интеллигенции, исполнявшей роль своеобразного жречества «Культа Родины». Следует отметить (и об этом Андерсон, к слову, тоже пишет), что и религия, и национализм предлагают индивиду свой вариант бессмертия – в загробном мире или в единении с вечно существующей нацией, и последнее обстоятельство всегда, на всех континентах вело к многочисленным фактам самопожертвования во имя нации, что бы под ней не понималось в ту или иную историческую эпоху. Это создало глубинные предпосылки для трений между духовенством и националистами, которые не обошли стороной и Грузию (сложные отношения Звиада Гамсахурдия с верхушкой ГПЦ самый известный, но не единственный пример). Однако, в конце концов, уже в независимой Грузии произошел своеобразный «бартер лояльности» между старой элитой и руководством ГПЦ, обеспечивший их доминирующую роль, которая часто воспринимается как избыточная в современном секулярном государстве.
В Великий четверг, когда священники и миряне обычно вспоминают о Тайной вечере, епископ Бодбийский Иаков (Якобашвили) сказал с амвона: «Хочу обратиться молодым людям. У нас превосходная молодежь, но пусть они не будут как роботы и зомби, пусть научатся мыслить. Ты можешь думать, что делаешь дело Христа, а, по сути, служишь делу Вараввы и являешься – я использую русское слово – «ура-патриотом». Наша Церковь всегда будет стоять на страже православия и силы грузинского государства. Наша Церковь не допустит, чтобы нас втащили куда-либо насильно, какая бы империя это ни была. Если мы хотим отношений с кем-то, хотим потому, что хотим жить хорошо, пребывать в хорошем состоянии, а не быть чьими-то рабами. Сменить русское ярмо рабства на другое? Нет уж. Пусть знают все – Европа, Америка, русский, турок, иранец, китаец и т. д. - грузин не станет ничьим рабом» (Имединьюс).
Владыка Иаков неоднократно делал радикальные политические заявления - например, в конце 2018-го он говорил, что Георгий Гахария (тогда глава МВД, затем премьер-министр, сегодня – лидер оппозиционной партии) для него «обычный человек Москвы. Если он начнет продвигаться наверх, мы его оттуда сбросим» (Нетгазети). А в середине 2021-го он сказал, что «грузин, если даже ему не нравится правящая партия, никогда не допустит возвращения «националов» и тем более возвращения Миши [Саакашвили]. Я знаю настроения; возьмут в руки и оружие» (Первый канал). Либеральные оппоненты епископа часто акцентируют внимание на нехарактерном для многих других (но не всех) иерархов радикализме, и не всегда углубляются в содержание его монологов, хотя порой они требуют внимательного анализа.
Узнаваемая, характерная для позднесоветского «Культа Родины» претензия на безошибочное понимание сущности национальных интересов, которая нередко присутствует в заявлениях современных священнослужителей, имеет сложную генеалогию. Власти полуфеодальных, отстающих от Европы в развитии стран, сталкивались с проблемой укрощения и приручения национализма. С того момента, как была сформулирована уваровская триада «Православие-Самодержавие-Народность» и вплоть до создания, а затем и позорного конца черносотенного движения, православная церковь воспринималась имперскими властями как укротитель и модератор национализма, оберегающий его от чуждых (режиму) либеральных веяний, притом что сама она оставалась под плотным контролем правительствующего синода. Нет ничего необычного или удивительного в том, что правящая элита в поздне- и постсоциалистический период, как в Грузии, так и в других странах, разглядела ту же функцию и решила использовать ее себе во благо.
9 апреля патриарх Московский Кирилл попытался связать мотивы правителей с высшими силами: «…наши святые предшественники не оставляют землю Русскую своими молитвами. А иначе объяснить невозможно, как современное поколение политиков, рожденных в советское и даже постсоветское время, выступило на защиту исконной Руси православной». В его обращении также был характерный отрывок об усвоении (поглощении?) христианских ценностей национальными: «…ставилась задача взять нас голыми руками, без всякой войны, одурачить нас, втянуть в свой мир, привить нам свои ценности. Но народ наш и руководство наше поняли, что эти ценности противоречат нашим, ведь Святая Русь, слава Богу, хранит христианские ценности, которые и были включены в систему национальных ценностей». Далее шли слова, которые шокировали многих комментаторов в странах-соседях РФ своим несоответствием военно-политической обстановке: «Россия не стремится стать богаче, не стремится захватить другие страны, не стремится кого-то себе подчинить. Россия просто стремится сохранить свою самобытность, свою веру, свою систему ценностей».
Мало кто оспаривает «особую роль Грузинской Апостольской Автокефальной Православной церкви в истории Грузии» упомянутую в 8-й статье Конституции. Но большинство либеральных и часть консервативных критиков считает нежелательным доминирование Церкви в процессе изложения и интерпретации национального кредо. Однако против них работает два фактора – прежние неудачи политиков на этом поприще и поиск решений на уровне politics, тогда как искать их следует на уровне policy. Непонимание разницы между двумя терминами – отдельная трагедия грузинской общественно-политической мысли. Стремление нащупать выход на уровне интриги и управления, ослабления и дискредитации оппонентов, мечты о проведении нового, очистительного Руис-Урбнисского Собора, как правило, выглядят нелепо, поскольку визави в данном случае являются не только конкретные лица, а общность, располагающая коллективной памятью и умеющая использовать ее как ресурс. А попытки сформулировать принципы переосмысления грузинского национализма на уровне policy практически не предпринимаются. Это сложно, долго, и не предусматривает немедленного получения политических или иных бонусов. Возможно, именно поэтому заявления владыки Иакова и некоторых других епископов «расходятся огромными тиражами», а их аргументированная критика обычно не выходит за рамки сетевых сообществ единомышленников.
– А ты помнишь, когда мы впервые посмотрели «Трилогию веры» Бергмана - в «Иллюзионе» или где-то еще?
Не так важно, когда это произошло. Главное, что многие, несмотря на все препоны, сумели и фильмы посмотреть, и побывать на пасхальном богослужении, но не успели сформулировать сопутствующие амбивалентные мысли, которые вскоре растворились в круговерти политической борьбы. Кажется, настало время вернуться к ним и к книгам, помогающим понять, чем, собственно, является грузинская национальная идея на нынешнем этапе развития страны.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум