Пережившие и выжившие потом вспоминали, писали книги и снимали кино про то, что «Фелькишер беобахтер» с радостью читали отнюдь не только людоеды и упыри. Что в такт Deutschland über alles согласно кивали люди, которые по итогам прежней жизни имели полное право считаться людьми светлыми, хорошими и добрыми. Такими же, как мы, одними из нас. Вскидывали ли они при этом руку, не задумываясь или все понимая, не так уж и важно. Самая натуральная искренность – бездумная, и самая непробиваемая бездумность – искренняя. Еще раз: хорошие люди, верные друзья, не сдадут, отдадут последнее, спасут.
Вера в истинное арийство рукопожатна, вот в чем штука.
«Он хороший парень, правда, ватник, но кто из нас без бзика…» – могли мы сказать про друга детства. Есть в ближнем то, что важно, а есть то, что можно потерпеть и даже улыбнуться, а если ближний близок по-настоящему, то и улыбнуться вместе с ним. Это нормально. Настоящая жизнь - здесь, а все остальное – фон, который не имеет отношения к нашей настоящей жизни.
Есть, конечно, ничем не подтвержденное подозрение, что негодяи по жизни, глупцы по рождению и воры по профессии более склонны к чужой денацификации. Но вряд ли таковые составляют те самые 70 процентов сограждан, и потому приходится допустить, что в этом едином порыве работают совсем другие морально-мозговые центры. И раз так, то загадка: как у хорошего светлого человека ничего не напрягается внутри при виде литеры Z?
Очень просто. Грозный или Мариуполь – за стеклом, за экранной линзой, из программы «Время», вне зависимости, верить ей или нет. То, что за стеклом, – не настоящее даже порой для тех матерей, которые отправляют туда, за стекло, своих сыновей. Иногда стекло трескалось, и из-за него что-то сюда просачивалось, немного опаляя кожу. Скажем, «закон Димы Яковлева», «закон негодяев», когда детей, готовых к усыновлению на Западе, обрекли на детство в российских детдомах, и на некоторое время стало понятно, кто есть кто не только там, за линзой, но и здесь. Но ненадолго. Что-то похожее было еще с Бесланом, но детский вопрос, который мог все опять смешать, быстро вернули к чеченскому, а Чечня, как мы уже выяснили, хороших людей ссорить не должна…
Искушение снисходительностью в этих сюжетах, наверное, такая же непреложная штука, как банализация зла. Наверное, они даже как-то в своих истоках друг с другом сплетены. Обсуждающие за кружкой пива аншлюс Австрии не обязаны предвидеть окончательное решение еврейского вопроса, который, впрочем, тоже не обязан был навсегда разделять хороших людей, которые по нему не сходились.
Мариуполь, Грозный, дети в хосписах, выстраивающиеся буквой Z, – все это проходит в стороне от осей «правда-неправда» и «хорошо-плохо», как ненастоящий свет из электронно-лучевой трубки, и это единственное объяснение той легкости, с которой хорошие и светлые люди верят словам, которые, будь они сказаны по эту сторону, заставили бы их зажмуриться, заткнуть уши и перестать дышать. Проверить эту гипотезу проще простого – попросить жителя московского Гольяново или Строгино представить, что его квартиру вдруг сожгло танковым залпом, и соседнюю тоже, а сосед не успел спуститься в подвал, а в доме напротив и подвал завалило точным попаданием, и выбраться из города нельзя ни по Ленинградке, ни по Щелковскому, ни дворами, потому что город в дыму и ищет спасения, а над головой самолеты, заходящие на очередное бомбометание… Нет. В глазах недоумение. Не получается, незачем даже пробовать…
Не в том дело, что житель Гольяново не видит харьковских кадров. Он видел грозненские, и ничего не перевернулось. Эти кадры для него – все та же ненастоящая жизнь за чем-то мутным, ему поэтому что Харьков, что Алеппо, и с грустью вспоминаются оптимисты, верившие, что уж войну с Украиной, в отличие от какой-то Сирии, никто не простит. «Ты веришь, что наши на самом деле вот прямо так убивают людей?» – спросили меня в уверенности, что этим вопросом загнали меня в ловушку, ведь хороший и добрый человек в самом деле не может поверить, что кто-то из тех, кто дышит с ним одним воздухом и смотрел с ним одно кино, может бомбить мариупольский роддом. Может быть, и в самом деле, наши недостатки – порой жуткое продолжение наших достоинств?
Как говорилось в пошловатой советской миниатюре, «здесь играем, здесь не играем, а здесь рыбу заворачивали». Не всем так повезло, как Ольге Скабеевой, некоторые из тех, кто в одном с ней в едином строю, тоже способны нервничать, хотя бы поначалу, до тех пор, пока не выработается это спасительное умение разделять настоящее от ненастоящего, от работы, которая тоже за стеклом, где десять заповедей отменены.
Другие мозговые центры движут и теми, кто одобряет, и теми, кто спасается, – как бы ни хотелось решить, что в аэропортах бывших братских симпатичных столиц сегодня приземляются лишь борцы за свободу Навального. Их много, но немало и тех, кого, конечно, никто не считал, но многие провидели. Они не против Путина и войны – но они и не были за него. Просто именно при Путине в России случился феномен их появления, и долгое время этот феномен можно было считать самым большим успехом режима. Эти люди, креативные и деятельные, с горящими глазами и задорными амбициями, слились в сообщества в больших городах, их веселый спрос породил небывалое, в том числе и по европейским меркам, предложение – покупательское, гастрономическое, технологическое, на любой каприз нового энергичного класса следовало оперативное, как круглосуточная доставка, утоление. И дело не только в меркантильном порыве, хотя шальные деньги, вихрем носившиеся по стране, его неутомимо подстегивали. Если не омрачать свой образ политическим участием, вдохновенно стартапить, не выходя на площадь, можно получить большее, если уметь это ценить: самовыражение, и за это счастье можно было соглашаться со всем. А теперь то, что им дали, то и отняли. Нет и долго не будет больше никакого самовыражения и самоутверждения. За войну ты или против. Отношение к режиму не поменялось, потому что его особенно и не было, они просто однажды нашли шанс, потом потеряли, а теперь снова ищут. Они даже не ищут ответа на вопрос, кто виноват в том, что у них нет больше любимого «Жан-Жака» на Никитском. Во-первых, потому что этот ответ уже не имеет значения, а раз не имеет значения, то может быть каким угодно, от американцев, которые втянули нас в войну, до кремлевских, которые позволили это с собой проделать.
В общем, другие рецепторы мозга, другие центры – не те, которые для нас важны, когда мы пожимаем руку или убираем ее за спину. Мы не убирали ее, когда сносили Грозный, немного поколебавшись, мы снова ее подали после Беслана, потому что дым осел, детей похоронили, а жизнь продолжается, и ощущение повсеместной склонности к людоедству постепенно притупляется, спасительно и естественно, потому что ведь и в самом деле не людоеды вокруг нас, а хорошие в общем-то люди. Это – настоящее, то, что нас связывало всю жизнь, здесь настоящие друзья, родня, а зачастую и родители, а там – то, что кончилось и, дай бог, больше не начнется, а если начнется, мы, зная все наперед, снова это переживем. И опять пожмем друг другу руки, будто не было войны. Может быть, ненадолго задумавшись. И это, кажется, единственное коллективное осмысление, которое нам светит.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
