Мавр сделал свое дело, мавр может улетать. Реагируя на сообщения о гибели Евгения Пригожина и других руководителей группы «Вагнер», некоторые комментаторы обыгрывали знаменитую строку Шиллера, постоянно возвращались к событиям двухмесячной давности и рассматривали поход наемников на Москву сквозь призму сослагательного наклонения: «Что произошло бы, если…» Предположения заполняли паузу и, должно быть, забавляли подписчиков.
После поражения в холодной войне упражнения на ниве альтернативной истории стали одним из узнаваемых признаков русского ресентимента. Ежегодно издатели продают множество (обычно низкопробных) романов, в которых описаны альтернативные, более привлекательные победные варианты развития России. К ним, в полном соответствии с «эффектом бабочки», как правило, приводят незначительные толчки – волевые решения политических и военных лидеров, их случайная гибель или, наоборот, чудесное спасение. Не исключено, что со временем авторы таких книг и их подражатели в соцсетях станут рассматривать падение самолета Пригожина с той же серьезностью, что и внезапную смерть воеводы Скопина-Шуйского (1610) или генерала Скобелева (1882) – с ними иногда связывают некие альтернативные сценарии, которые, впрочем, не выглядят реалистичными. Но это произойдет позже, когда будут отыграны драматургически неизбежные сюжеты с «воскрешением», окончательным упокоением и т. д.
В плане политического развития современная Россия выглядит диковато, и, указывая на это, некоторые грузинские авторы с удовлетворением подчеркивают свое превосходство. Но из того, что в стране продолжается конкурентная борьба партий, демократические институты обычно кажутся более прочными, чем у соседей, а последняя попытка вооруженного мятежа (выступление Акакия Элиава) произошла в 1998 году, вовсе не следует, что изменения огромны и необратимы. Политическое мышление в Грузии по-прежнему ближе к постсоветским стандартам, чем к европейским. Отношение к роли личности в истории и трансформации реальности правителями-«прогрессорами» является характерным индикатором. Художественные произведения, которые повествуют об альтернативной истории Грузии, можно пересчитать по пальцам; предположения разбросаны по многочисленным статьям, комментариям в соцсетях, воспоминаниям о спорах 90-х и «нулевых». Это интересный материал для исследования – порой он рассказывает о состоянии нации больше, чем летопись ее жизни.
В 1983 году в ГССР с размахом отмечали двухсотлетие Георгиевского трактата. В ходе одного из спектаклей, посвященных этому событию, в то мгновение, когда Ираклий II должен был подписать ратификационную грамоту, кто-то в зале крикнул: «Не подписывай!» По словам очевидцев, одни зрители засмеялись, другие – перепугались, а некоторые подхватили клич и зааплодировали. Отказ от заключения Георгиевского трактата остается одной из любимых тем грузинских «альтернативщиков», несмотря на то, что он вскоре был нарушен, а присоединение к России произошло уже на иных условиях. Многие из них признают, что слабая грузинская монархия в любом случае не сумела бы самостоятельно помешать проникновению могущественной империи на Южный Кавказ вне зависимости от (не)подписания тех или иных договоров, но, как правило, указывают, что можно было «выцарапать» какой-то особый статус с относительно мягким протекторатом, если бы династию не раздирала внутренняя борьба, а на престол в критический момент взошел бы не Георгий XII, а кто-то более энергичный и популярный, как царевич Леван, погибший при невыясненных обстоятельствах в 1781-м в разгар проводимой им военной реформы, или, на худой конец, один из его младших братьев.
Автономия Великого княжества Финляндского в определенных сферах способствовала развитию национального самосознания, а затем и успешному созданию независимого государства, однако особый статус Бухарского эмирата не гарантировал его жителям быстрого продвижения по пути прогресса и не уберег от захвата большевиками в 1920 году. Грузия с точки зрения развития находилась где-то посередине и, вероятно, получила бы какие-то промежуточные результаты, которые сегодня критиковали бы и либералы, и консерваторы. Но важнее другое – вера в то, что воля Ираклия II и его наследников являлась определяющим, формирующим геополитический ландшафт региона фактором, то и дело прорывается в рассуждениях популярных авторов и в возгласах вроде «Не подписывай!»
Здесь можно обнаружить влияние двух традиций. Элита советской Грузии в целом разделяла марксистский подход, причем ее представители обычно не изучали с карандашом наперевес труды корифеев (после 30-х мало кто увлекался теорией) и даже основополагающую статью Плеханова «К вопросу о роли личности в истории», а довольствовались краткими репликами Сталина из беседы с Эмилем Людвигом (1931): «Люди делают историю не так, как им подсказывает какая-нибудь фантазия, не так, как им придет в голову. Каждое новое поколение встречается с определенными условиями, уже имевшимися в готовом виде… по Марксу вовсе не следует противопоставлять людей условиям. Именно люди, но лишь поскольку они правильно понимают условия, которые они застали в готовом виде, и лишь поскольку они понимают, как эти условия изменить, – делают историю». Поучения Сталина трагически контрастировали с верой в его надисторическое могущество, которая также формировала опыт советского периода. С другой стороны, верхушка общества и особенно ее молодые представители в течение полутора столетий испытывали сильнейшее влияние романтизма и оглядывались на героев, которые преодолевали сопротивление среды и исторических обстоятельств на страницах книг и театральных подмостках. Во второй половине ХХ века (т. е. со значительным опозданием «по европейскому времени») к коктейлю добавились вульгарные трактовки идей Ницше о сверхчеловеке. К слову, этот мыслитель, несмотря на параллельное распространение относительно свежих идей (структуралистов и пр.) по сей день остается наиболее востребованным в той части грузинского политикума, которая хоть что-то читает. В результате многие пришли к радикальным, даже к экстремистским взглядам на место личности в истории, и общемировая тенденция переосмысления роли доминантных лидеров и феномена доминантности в целом пока не повлияла на них.
Еще одна обсуждаемая историческая развилка – гибель Первой республики в 1921-м. Советская Россия тогда была слаба, атаковала «не бог весть какими силами» (выражение дипломата Зураба Авалишвили), и военные эксперты полагают, что более эффективному правительству удалось бы отбиться. Авторы нередко указывают, что грузинские меньшевики так и не ощутили себя руководителями независимого государства, часто рассматривали свои действия в контексте российской политики и мирового социалистического движения и не научились языку национальной мобилизации. Далее иногда следует вывод - а вот правые отбились бы, но не уточняется, каким образом гипотетические правые оказались бы у власти, когда влияние и политическое превосходство левых и, в частности, социал-демократов, было подавляющим - об этом свидетельствуют и результаты выборов, и мемуары. Подобное могло произойти разве что вследствие маловероятного переворота во главе с харизматичным военным вождем, образ которого искатели альтернатив готовы увидеть в том или ином генерале или в руководителе восстания 1924 года Какуце Чолокашвили, хотя никто из них тогда не претендовал на роль всенародного лидера, оседлавшего национальную идею. Такие рассуждения обычно ведут к ожидаемому выводу – чтобы спасти Первую республику, эту самую республику нужно было убить, поскольку независимость важнее, чем демократия (данный тезис в начале 90-х породил горячечную и бесплодную полемику; больше шума вызвал разве что эпический спор «О родине и истине»). Как и в случае с протекторатом XIX века, эта альтернатива требует жертв – отказа от части свобод и объединения вокруг сильного вождя, как в ряде других стран в период Интербеллума.
«История не знает слова "если"», – заметил видный историк Карл Хампе незадолго до того, как Сталин побеседовал с Эмилем Людвигом. Вариант перевода «История не терпит сослагательного наклонения» тяжеловесен, но нравится многим. Впрочем, еще Тит Ливий рассуждал о гипотетическом походе Александра Македонского на Запад, а профессиональные историки, реконструируя логику решений, оценивают реалистичность альтернатив в контексте эпохи: к примеру, чтобы понять, почему Гитлер отдал «стоп-приказ» войскам под Дюнкерком, нужно определить, какие еще варианты он рассматривал. Кстати, возможность победы Третьего рейха над СССР обычно не приводит в Грузии к углубленным дискуссиям, а служит лишь инструментом троллинга. Это неудивительно – историческое моделирование в грузинском случае призвано утолить ностальгию по утраченной субъектности, а о ней в случае успеха нацистов, судя по опыту других оккупированных стран, не было бы и речи. Примером может послужить резкая реакция Берлина на попытку лидеров ОУН объявить о возрождении украинского государства на занятых вермахтом территориях в 1941 году.
В 90-х часто говорили об одной, полузабытой сегодня «развилке»: «Мераб Костава не допустил бы того, что случилось позже». Подразумевалось, что он склонил бы Звиада Гамсахурдия и других лидеров к компромиссным соглашениям и оттащил бы их от пропасти гражданской войны, если бы не погиб 13 октября 1989 года в автокатастрофе, которую мало кто считает случайной. За несколько месяцев до смерти Костава сказал: «Если мы сегодня не найдем общего языка, может настать время непроглядной тьмы, где мы, ослепнув, будем искать друг друга и не сумеем найти». Он, действительно, размышлял о консолидации, но конфликт между политиками тем не менее углублялся. Можно ли приписывать одному человеку, каким бы популярным и талантливым народным трибуном он не был, сверхчеловеческие качества, благодаря которым старые и новые элитные группировки стали бы более конструктивными и умерили бы аппетиты непосредственно перед разделом властных полномочий и бывших советских активов? Возможно, в данном случае мы имеем дело с еще одним проявлением веры в пришествие политического мессии, но проецируемой на прошлое, а не будущее. Попавший в аварию вместе с Костава Зураб Чавчавадзе (он умер в больнице 21 декабря 1989 при обстоятельствах, которые часто называют сомнительными) также мог повлиять на развитие событий. Помимо опыта, полученного в диссидентском, а затем в освободительном движении, в его активе были многолетние связи с ГПЦ; работая референтом патриарха Илии II, он немало узнал о закулисной политике. В полной мере его потенциал, вероятно, раскрылся бы чуть позже, когда умеренные лидеры стали более востребованными, чем радикальные. В любом случае, ощущение, что в октябре 1989-го у села Борити в Имеретии была утрачена (или устранена) некая светлая историческая альтернатива, не покидает комментаторов до сего дня.
Некоторые московские поклонники Мераба Мамардашвили описывают его политические перспективы в Грузии как вполне реальные, но грузины обычно не разделяют их восторженных оценок, полагая, что он не обладал необходимыми политическими навыками и специфической жестокостью, необходимой для успеха, да и попросту выживания в грузинской политике 90-х. Но из того, что философ не стал бы президентом, премьером или председателем влиятельной партии, вовсе не следует, что его преждевременная кончина не нанесла урона местной политике. Живо интересуясь ею, Мамардашвили воспринимал события критично, вычленял суть и побуждал оппонентов подтягиваться к его уровню. Даже если бы он не выступал в парламенте, а читал лекции и писал статьи, они принесли бы намного больше пользы, чем возгласы самопровозглашенных интеллектуалов, которые называют правителей прошлого то предателями, то героями, игнорируя и принцип историзма, и здравый смысл, чтобы привлечь к себе внимание. Наверное, обществу в фазе суицида выдающийся, пусть спорный мыслитель был необходим в большей степени, чем эффективный политик. Впрочем, маловероятно, что Мамардашвили сумел бы утвердиться в Грузии в качестве интеллектуального лидера и даже политического комментатора. Тут впору вспомнить рассказ Геродота о том, как один правитель посоветовал другому умертвить выдающихся граждан: «Тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все время обрывал их… Он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы».
Интересно, что Джаба Иоселиани почти никогда не рассматривается в качестве генератора исторических альтернатив. В начале 90-х он был могуществен как «Уорик – делатель королей», и множество представителей элиты попросту боялось его, но, судя по осторожным разговорам тех лет, где-то в глубине ее коллективного сознания таилось убеждение, что «это пройдет», что феномен «Мхедриони» возможен лишь до тех пор, пока организация вписывается в расчеты более изворотливых игроков, а самостоятельно она никогда не создаст жизнеспособной альтернативы. Мало кто помнит, что перед арестом и исчезновением с политической сцены Иоселиани вопреки интересам верхушки общества выступил против президентской модели, зафиксированной в новой Конституции. Но что и кому он мог предложить взамен? Силы вооруженных отрядов, понятий и чувств их членов недостаточно для того, чтобы привлечь влиятельные группировки и широкие массы. Шеварднадзе взялся за Иоселиани, лишь когда убедился, что тот изолирован.
В данном контексте можно рассмотреть и перспективы убитого в декабре 1994-го лидера Национально-демократической партии Георгия Чантурия. Некоторые авторы считают, что он был достаточно умен и терпелив для того, чтобы со временем дистанцироваться от излишнего радикализма и возглавить страну. Однако харизматичный лидер относительно сильной партии не только конфликтовал с прежними соратниками по освободительному движению, но и рассматривался старой элитой как классово чуждый, несистемный, пугающий элемент – он так и не научился говорить на ее языке. Авторов, углубившихся в этот сюжет, всегда привлекала личность, а не политика, которую проводила бы НДПГ, если бы была чуть более удачливой и намного более последовательной.
Военная летопись – бескрайнее поприще для рассуждений о том, что наступать нужно было не левым, а правым флангом. Автор обнаружил свыше двадцати книг (возможно, их больше) в жанре альтернативной истории, посвященных победе русских в Цусимском и других сражениях с японцами – видимо, целевая аудитория считает эти поражения особенно болезненными. В Грузии можно обнаружить немало рассуждений об ошибочных маневрах и вероятном исходе отдельных боев, но авторы редко преодолевают ограничения традиционного исторического нарратива. В его рамках горстка героев, защищающих страну от агрессии превосходящих сил гигантской империи, в конечном счете добивается скорее моральной, чем военной победы. Ключевой вопрос пока ставится в иной плоскости: «Можно ли было избежать войны?» Усредненный ответ на него звучит примерно так: «Можно было избежать того, что произошло 14 августа 1992-го или 8 августа 2008-го … но позже русские все равно напали бы». В русле этого подхода лидеров самопровозглашенных республик, да и всех их жителей обычно рассматривают исключительно в качестве марионеток Кремля, лишенных какой-либо субъектности, а их праздники, победные парады и пр. воспринимают примерно так, как фельдмаршал Кейтель воспринял появление французов в Карлсхорсте. Однако их парадоксальным образом наделяют субъектностью, как только речь заходит о возможном в прошлом или в будущем урегулировании, которое всегда описывают без углубления в детали как братское примирение граждан единой страны. Одни искренне верят в эту перспективу, другие полагаются на молниеносный военный удар на фоне коллапса российского государства; многие держат в уме оба варианта, полагая, что действовать надо будет исходя из обстоятельств.
В целом, размышления о том, «что случилось бы в грузинской политике, если…», пронизаны удручающей авторитарностью. Вводное предположение «Гамсахурдия (Шеварднадзе, Саакашвили, Иванишвили) должен был сделать это и тогда…» почти всегда игнорирует исторический контекст и тот факт, что судьбоносные решения принимались единолично лишь изредка. На практике каждый режим был более коллегиальным, чем казался. К примеру, фатальное для «Нацдвижения» решение о разгоне митинга 7 ноября 2007 года приняли после бурного столкновения мнений. Если судить по последствиям – оно выглядит безумным, и поэтому его обычно приписывают одному человеку. Коллегиальное решение далеко не всегда является самым рациональным (пример – ввод советских войск в Афганистан), но важнее другое - если массовое сознание все еще тоскует по рельефному образу сильного национального лидера, то сама природа верхней части социальной пирамиды, где переплетаются щупальца олигархических группировок, противится единоличному правлению и раз за разом стремится воспроизвести в структуре очередного режима неподотчетный рядовым избирателям ЦК Компартии ГССР, за многими членами которого стояли влиятельные лица и сообщества. Первый секретарь и другие ключевые руководители если и могли, то, как правило, не хотели игнорировать их мнения.
О Звиаде Гамсахурдия часто говорили, что он жаждал единоличной власти, но (к примеру) его выступления после разгона митинга 2 сентября 1991 года и быстрого разрастания кризиса показывают: он мало что контролировал и в переломные моменты признавал это. В одном из радиоинтервью 1998 года Эдуард Шеварднадзе с таким сарказмом рассказал о том, как «господа командующие» принимали решение о вводе войск в Абхазию, словно сам в августе 1992-го являлся ефрейтором. В тот период его реальные полномочия действительно были ограничены (кто и что именно предлагал на тех совещаниях – отдельный вопрос). Позже он, безусловно, доминировал, но бóльшую роль стали играть другие ограничители – позиции зарубежных партнеров, интересы вассалов, общественное мнение и, наконец, фатальный дефицит ресурсов. Ни один правитель Грузии не был полностью свободен в своих решениях, но некоторых из них в этой связи целенаправленно вводили в заблуждение, чтобы они допускали ожидаемые ошибки.
Если бы машина времени позволила вам отправиться в прошлое и предотвратить одно (лишь одно!) событие новейшей истории Грузии, что бы вы сделали? Или в прошлом лучше ничего не трогать?
Готфрид Лейбниц полагал, что объективное существование может обрести любой воображаемый мир, если его структура не противоречит законам формальной логики. Также он считал, что наблюдаемый нами мир стал реальным потому, что оказался наилучшим из возможных, а баланс добра и зла в нем – оптимален. О природе Вселенной обычно говорят без эмоционального надрыва, однако жителям отдельно взятой страны сложно представить, что произошедшее с ними было лучшим и в то же время щадящим вариантом по сравнению с вполне реалистичной альтернативой. Но вряд ли найдется автор, который опишет новейшую историю Грузии (всю полностью, а не период правления его любимой партии) с позиции «случившееся было оптимальным» – его или высмеют или распнут.
Зачастую привлекательное прошлое конструируют так, словно выдумывают биографию – кому-то проще соврать, чем каждый раз мучительно повторять что-то вроде «Я честный человек из знатной, но обедневшей семьи и волею обстоятельств очутился на самом дне…» И становится ясно, что важнее всего – уязвленная гордость. Анализируя тексты, можно заметить, что главное в них не достижение (победы, достатка, расцвета и т. д.), а избегание (поражения, падения, боли). Альтернатива строится не вокруг идеи «Вот так было бы хорошо», а ее зеркального отражения – «Вот так не было бы плохо». При этом внешняя референция играет с коллективным сознанием злые шутки – многим кажется, что за ними постоянно наблюдают, над ними смеются; они чувствуют себя униженными в глазах просвещенных народов.
Выдающиеся произведения в жанре альтернативной истории отличает от проходных куда более прочная основа, чем застарелые комплексы или жажда реванша. В романе Филипа К. Дика «Человек в высоком замке» ею стала инверсия трех миров: в одном живут читатели, в другом победили страны Оси, а о третьем повествует «роман в романе» – в нем успеха добились Союзники, но не совсем так, как в нашей реальности. Это подводит читателя к мысли о субъективности истории и правдоподобности любого исторического конструкта, «если его структура не противоречит законам формальной логики», как добавил бы Лейбниц.
13 марта 2010 года в телекомпания «Имеди» выпустила в эфир т. н. имитированную «Хронику» (ее также называли смоделированной) – в ней новое вторжение российских войск освещалось как реальное событие. Это привело к панике – значительно выросло количество вызовов «скорой», несколько семей, проживающих близ зоны конфликта, начали эвакуироваться. Когда все выяснилось, прошли акции протеста и представителям властей, которые контролировали телекомпанию, пришлось признать ошибку; они заявили, что хотели не напугать, а предупредить граждан. Тот грубый промах пропагандистов-самоучек дискредитировал сам метод наблюдения за реальным миром сквозь призму воображаемого, но вполне возможного. В тот же период на одном из форумов (тогда Грузия еще не увязла в Facebook) в несколько приемов был опубликован своеобразный фантастический рассказ (условно назовем его так, хотя текст не отвечал всем критериям) в виде выдержек из дневника жителя оккупированного Тбилиси с массой бытовых подробностей. Его автор уделил слишком много пристрастного внимания превращению лидеров оппозиции в коллаборационистов, и, вероятно, поэтому его текст «не взлетел». В обоих случаях авторы эксплуатировали страх перед смертью и лишениями, и в конструируемых ими мирах не было ничего иного - ни любви, ни подвига, ни катарсиса, и целевая аудитория предсказуемо отшвырнула их.
«Настоящее, рожденное прошлым, рождает будущее, – процитировал (и немного переиначил) Лейбница Илья Чавчавадзе и добавил: нет ни одной стороны нашей или чужой жизни, на которой прошлое не оставило бы какой-либо отметины». Причинно-следственная связь может показаться неразрывной, как кандальная цепь, а плоды ужасного прошлого – изначально отравленными. «Пока мы живем в страхе перед геенной огненной, она и будет следовать за нами», – говорилось в пугающем, но неплохо принятом критиками фильме Бена Уитли «Поле в Англии» (2013), который, возможно, посвящен не гражданской войне XVII века или бэд-трипам в воспаленное подсознание, а извлечению смысла из недр прошлого. «В действительности время метится тем, как и что мы помним, и в этом смысле время не есть безразличный поток реальности, а есть наше представление, и поэтому мы можем из времени выскакивать. Например, если мы извлечем опыт, мы можем выскочить из времени…», – заметил Мераб Мамардашвили. Но пока мы не извлекаем и не выскакиваем, а туманности альтернативной истории чем-то напоминают галлюциногенные грибы, которые ненадолго превращали внутренние конфликты персонажей упомянутого фильма в зыбкие, тревожные образы. Они, несомненно, отдаляют нас от «оптимального баланса добра и зла» и тем не менее нравятся многим.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум