Тема российско-грузинских отношений рвется в топ, как 1-я Конная армия С. М. Буденного. Перед вторым туром президентских выборов она отошла куда-то на задний план и оставалась там во время кризиса в парламентской фракции «Грузинской мечты», но ситуация начала меняться 27 февраля, когда замглавы МИД России Григорий Карасин сказал, что «надо стремиться развивать отношения во всех сферах и предостерегать наших грузинских партнеров от неприятных неожиданностей, потому что эти неприятные неожиданности будут неприятными для нас обоих». Не обращая особого внимания на причудливую архитектонику когнитивных пакетов, грузинское общество в большинстве своем восприняло его заявление как угрозу.
Очередные переговоры с «Газпромом» об условиях транзита газа в Армению не вызвали заметного резонанса, но, когда бизнесмен Мамука Хазарадзе обвинил власти в том, что они блокируют строительство глубоководного порта в Анаклия, в СМИ и социальных сетях появились многочисленные публикации, в которых стремление Кремля торпедировать этот проект, дабы помешать проникновению США и НАТО на Южной Кавказ, рассматривалось как нечто само собой разумеющееся.
12 марта стало известно о смерти 29-летнего Ираклия Кварацхелия. Двумя днями ранее российские силовики задержали его в Гальском районе и доставили на свою базу, где он, по их словам, повесился. В Грузии мало кто воспринял эту версию всерьез, тем более что родственники говорят о подозрительных повреждениях на теле покойного. Делать окончательные выводы, не ознакомившись с заключением экспертизы, разумеется, не следует, но уже сейчас очевидно, что произошедшее плохо повлияет на отношение к России в Грузии, а Ираклия Кварацхелия, скорее всего, будут упоминать в одном контексте с Гигой Отхозория и Арчилом Татунашвили.
15 марта в соцсетях распространилась информация о том, что российские подразделения, находящиеся в Цхинвальском регионе, пересекли разделительную линию и вторглись на территорию села Хурвалети. Несколько часов спустя властям, ссылаясь на данные Наблюдательной миссии ЕС, удалось убедить взбудораженное общество, что русских там нет. До сих пор неясно, что произошло на самом деле, но примерно с этого момента негативные эмоции начали разливаться по информационному пространству вулканической лавой.
И, наконец, крайне неоднозначную реакцию в Тбилиси вызвала новая постановка Роберта Стуруа. Одним из самых обсуждаемых стал эпизод, в котором русский генерал, вооруженный томиком Пушкина, изгнал со сцены басурманских захватчиков, как экзорцист демонов. Кое-кому показалось, что их отталкивающие образы могли оскорбить сограждан-мусульман; вместе с тем этот генерал с книгой вернул зрителей к давней дискуссии на фоне эмоционального напряжения, возросшего из-за упомянутых выше событий.
Правители старой империи стремились закрепить в сознании грузин образ России-избавительницы от турецкой и персидской угрозы. Он несколько пострадал в ходе Крымской войны, когда русские эвакуировали Черноморскую береговую линию и не сумели защитить Западную Грузию от наступления Омера-паши, и фактически разрушился в 1918-м, когда разложившиеся войска бывшей империи бежали с Кавказского фронта, а правительство Ленина подписало Брестский мир. Советской пропаганде удалось отреставрировать этот образ, впрочем, его следует считать лишь внешней, поверхностной оболочкой обсуждаемой метафоры Стуруа. Часть общества и, прежде всего, молодежь, уже не может увидеть в книге Пушкина символ высокой культуры, изгоняющей восточную османско-персидскую отсталость.
Актуальный в 90-х и «нулевых» призыв отделить «Россию Пушкина» от «России Путина» сегодня зачастую вызывает едва (и не всегда) скрываемое раздражение. Русский язык, по сути, перестал выполнять роль моста, соединяющего Грузию с сокровищницей западной науки и культуры – английский намного более востребован и эффективен в данном контексте, а российские ученые, писатели и режиссеры все еще не оправились от последствий ужасающего падения, связанного (политически, экономически, а прежде всего – психологически) с поражением в холодной войне. В Грузии тем временем подросло поколение, для значительной части которого русский – это язык врага, а российские генералы – предводители убийц и мародеров. Что до Пушкина сотоварищи – вот несколько фраз, произнесенных весьма начитанными молодыми людьми: «Бунин все же не Пруст и не Джойс», «Русская литература – коллективный Захер-Мазох», «Уберите [censored] вашего [censored] Достоевского – это апология рабства» и т. д. За подобными высказываниями, как правило, стоит желание подчеркнуть «дочерний» характер русской культуры по отношению к европейской, некую второстепенность и азиатскую периферийность, позволяющую распрощаться с ней без сожаления. Образ генерала-пушкиноведа наталкивается здесь на ледяной барьер презрительного предубеждения. Речь не только о представителях бедных и средних слоев, которые отказываются говорить на русском, покупать российские товары и (все чаще) призывают администраторов туристических сообществ в соцсетях «не писать на языке оккупантов», но, прежде всего, о тех, кто скоро вольется в ряды правящей элиты и начнет влиять на ее умонастроения. Кажется, политику действительно нельзя отделить от чего бы то ни было, будь то литература, наука или спорт, что еще раз подтвердила 17 марта характерная реакция общественности на очередную победу грузинских регбистов над российскими.
С другой стороны, есть Роберт Стуруа и другие (в основном пожилые) граждане, воспринимающие ситуацию иначе, несмотря на конфликты и жертвы. Они не видят в генерале с томиком Пушкина «Чужого» из фильма Ридли Скотта. И не всех из них можно назвать записными коллаборационистами. Конкретный пример: человек был на войне и стрелял в русских, а они стреляли в него, он готов снова взять оружие и при этом его любимый мыслитель – Бердяев (!). Что же разделяет две части общества?
В нашумевшем в свое время романе русского прозаика Василия Аксенова описана альтернативная реальность, в которой белогвардейцы удержали Крым и создали там развитое государство. Но их дети страстно возжелали объединения с СССР, сформировали «Союз общей судьбы» и наконец добились своего (правда, совсем не того, чего ожидали). Примечательно, что фундаментом их «Союза» стала не стройная идеологическая система, а, скорее, совокупность ощущений и расплывчатых образов. В реальном мире у «идеи общей судьбы» была своя история и в Грузии.
Во времена наместничества М. Воронцова она пустила корни в умах старой аристократии, часть которой просто не мыслила себя вне политического и культурного пространства империи. Но в эпоху подъема национального движения и усиления русификации при Александре III ее влияние снизилось. Затем (несколько парадоксально) ее укрепили марксисты. Возглавив Первую республику, грузинские меньшевики так и не сумели отделиться от России сами. Когда Ной Жордания весной 1920-го начал сложную и неудачную интригу, наводя мосты между Лениным и Каутским, он, судя по всему, видел в меньшевистской Грузии «ключ зажигания для русского мотора» (как говорил один из героев Аксенова), а не полностью независимое государство. Кошмар большевистского вторжения, казалось бы, похоронил «идею общей судьбы» навсегда, но перспективы, открывшиеся для грузинских коммунистов при Сталине, возродили ее в новом виде. Если учитывать рост их влияния, а не размер территории ГССР, то тезис о превращении Советского Союза в некое подобие дуалистической Австро-Венгрии, чуть ли не в «русско-грузинскую империю», как называют ее некоторые авторы, может показаться не таким уж безумным. Но при Хрущеве, после расстрела демонстрации 9 марта 1956 года, все закончилось. Плохо замаскированная попытка ранжировать элиты по национальному признаку, как и при Александре III, нанесла тяжелое и, вероятно, смертельное ранение и самой империи, и «идее общей судьбы». Верхушка грузинского общества попросту отвернулась от нее, хотя процесс не был скоротечным и растянулся на несколько десятилетий. Терминальная стадия шла к завершению, но резвость новых националистов привела к очередному парадоксальному результату.
Идеологи и пропагандисты, обслуживающие интересы правящей элиты, с предубеждением относятся к сопоставлению «звиадизма» и «мишизма», к стремлению установить, чего именно хотели побежденные. На первый взгляд пути этнического и этатистского национализма разнятся, но их, несомненно, сближает трагическая зависимость от российского фактора – ее суть Мераб Мамардашвили описывал так: «Во мне намного сильнее антирусское начало, чем в наших антирусских политиках, поскольку они принимают исходные данные проблемы, саму зависимость от внешнего врага, на которой они слишком сосредоточились. Это зависимость политической ненависти, так как они не замечают, что зависят от решений русских относительно самих себя. С этим надо решительно порвать».
Речь, разумеется, не о сугубо грузинской проблеме, но об общем проклятии постверсальского и постсоветского национализма. Он возвращается к «идее общей судьбы» через яростное отрицание, как бы с другой стороны зеркала. И вместе с тем переводит в оппозицию тех, кто считает, что стратегии, включенные в «базовый националистический пакет», неэффективны, более того – губительны.
Следует понять: усиливает ли длящийся конфликт с Россией зависимость от России?
Ираклия Кварацхелия не стало 12 марта, именно в тот день, когда актер в форме русского генерала размахивал томиком Пушкина на сцене театра Руставели. Сообщения об этих событиях сплелись в информационном пространстве как «струи Арагвы и Куры», воздействуя на общественное мнение одновременно. Нечто подобное случалось в последние десятилетия неоднократно и раз за разом приводило к разрушительным эмоциональным бурям. И нам (должно быть, долго) придется с этим «жить и выполнять свои обязанности», как говорил еще один, полузабытый ныне русский писатель.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакци
