Имперское прошлое стало для народа России сизифовым камнем. Он, изнемогая, толкает вверх по склону огромный валун, который в шаге от вершины вырывается из слабеющих, окровавленных рук, катится вниз, сметая зазевавшихся, и все начинается заново. Страшные усилия раз за разом рождают одни и те же мысли и ощущения - философы и поэты не могут разорвать их оковы. Согласно одной из версий мифа, Сизиф попытался обмануть смерть.
Отказавшись, в отличие от других, принять естественную кончину империи и мужественно пересечь роковую черту, чтобы воскреснуть в новом качестве, Москва взвалила на подданных сизифов труд, поглощающий без остатка их силы, время и саму жизнь. Одним из них это кажется судьбой, другим – проклятием.
Американцы предупреждали о скором вторжении в Украину, но им мало кто верил – издержки казались неоправданно высокими, замысел не вмещался в рамки классических формул, согласно которым, вступая в войну, государство стремится к новому порядку вещей, лучшему, чем довоенный. Уже тогда было очевидно, что, вне зависимости от того, как завершатся боевые действия, многократно упомянутые Кремлем угрозы безопасности России не исчезнут, а удесятерятся. Столь актуальный в прежние эпохи контроль территорий – а их не так-то просто захватить и удержать – нельзя конвертировать в свободный доступ к коммуникациям, рынкам, технологиям, финансам и сознанию масс. Поэтому от предупреждений отмахивались – неразумное казалось невозможным, немыслимым, и только когда непоправимое случилось, все бросились реконструировать логику, которой руководствовался Кремль, как палеонтологи, воссоздающие облик невиданного прежде чудища.
Перед самой войной российские комментаторы возмутились, когда министр обороны Великобритании Бен Уоллес вспомнил, как шотландские гвардейцы «отпинали» Николая I в Крыму, и не обратили внимания на его фразу: «Царь совершил ту же ошибку, что и Путин... у него не было ни друзей, ни союзов». Здесь важна не поверхностная метафора, а указание на ключевую проблему российской истории. В начале царствования Николай Павлович видел в России оплот Священного союза и считал себя хранителем консервативного миропорядка, драконоборцем, который в решающий час поразит гидру революции. Когда в 1848 году, несмотря на масштабные волнения, европейские державы не призвали его на помощь (периферийная карательная операция в Венгрии не в счет, к тому же она не обеспечила благоприятную для России позицию империи Габсбургов в период Крымской войны), царь был оскорблен до глубины души – его миссию, его миропонимание отвергли по причинам, которые он если и мог, то не хотел понять. В поисках новой опоры он обратился к идеям Михаила Погодина – любовь к России парадоксальным образом превратила историка и публициста в злого гения ее истории. Сегодня Погодина упоминают прежде всего в связи со славянофильской парадигмой и планами расчленения Османской империи. Но намного важнее другое: он подтолкнул царя и опосредованно все общество к противопоставлению российского и западного начал и поискам особого пути, описывая Европу не как сферу совместного процветания в духе мечтаний времен Венского конгресса, но как объект воздействия, враждебную сущность, которой следует навязать свою волю. Эту проблему подробно рассматривал в своих работах скончавшийся недавно историк Александр Янов.
«Правительства нас предали, народы возненавидели, а порядок, нами поддерживаемый, нарушался, нарушается и будет нарушаться... Союзников у нас нет, враги кругом и предатели за всеми углами, ну так скажите, хороша ли ваша политика», – можно представить, как обиженный Николай воспринимал эти слова. Он с такой яростью бросился воплощать новую, не оформившуюся еще доктрину, что другие державы увидели за атаками на османов и продвижением на окраинах тогдашней политической ойкумены экзистенциальную угрозу – при иных обстоятельствах столь широкая коалиция не сложилась бы. Объединение славянского мира и водружение креста на св. Софии казалось многим конечной целью самодержавия, хотя, по сути, она являлась промежуточной и должна была обеспечить доминирующую позицию для возобновления прерванного в 1848 году сокровенного разговора с Европой, заставить ее если не слушаться, то слушать, затаив дыхание, притом что идеи эпохи Священного союза казались ей отжившими и архаика публикуемых в Петербурге манифестов страшила и смешила ее: «Всякий верноподданный Наш ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за веру, Царя и отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем: С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!»
Разумеется, обида Николая Павловича, настоянная на подсознательном стремлении превзойти старшего брата – Александра I, «Агамемнона Европы» в стане победителей Наполеона, не была единственной причиной Крымской войны. Но очевидно и то, что желание непременно доказать и навязать миру свою правоту, ведущее к плохо просчитанным, а порой и безумным попыткам силового самоутверждения, родилось в России не после военной катастрофы, как во Франции Наполеона III или Германии Гитлера, но предшествовало ей. После крымского поражения идеи Погодина отчасти «изъяли из оборота», но они продолжали влиять на общественное мнение и политику России на Балканах, исподволь подводя ее к роковому вступлению в Первую мировую. Когда же к власти пришли большевики, их лозунги, словно зерна, упали на почву, взрыхленную многолетними рассуждениями об исключительном предназначении России: без геополитического мессианизма они вряд ли обрели бы такую мощь, превратившись по сути в заповеди новой религии – международная изоляция первых советских лет только усилила ее.
Эта предыстория важна для понимания нынешних событий. Руководство России опирается на прослойку, не располагающую достаточными основаниями для того, чтобы утвердиться (на десятилетия, если не на века) в качестве новой элиты. Ее представителям порой кажется, что Советский Союз, который они (не всегда корректно) отождествляют с царской империей, играл для Запада роль «конституирующего Другого», и его угрожающая тень помогала американцам контролировать Западную Европу, а значит, соответствующий симулякр может быть востребован еще раз в условиях глобальной турбулентности, вызванной переходом к новому технологическому укладу. Вместе с тем они полагают, что если Российская Федерация будет выглядеть как крайне опасный, неадекватный и непредсказуемый враг Запада, то послужит своеобразным громоотводом для Китая, и он оценит и компенсирует издержки. Постсоветское пространство при этом рассматривается как площадка для воинственных ритуалов, а предводители новой российской элиты становятся кем-то вроде танцоров, которые находятся внутри дракона на китайском же празднике и приводят его в движение, отыгрывая роль (якобы) оправдывающую их власть над Россией и вопиющую несправедливость по отношению к ее жителям. Разница заключается в том, что цари и большевики относились к своей миссии со всей серьезностью и (квази)религиозным трепетом, не вполне очевидным для постмодернистского мировосприятия. Не исключено, что целью нынешней войны является вовсе не получение каких-то геостратегических бонусов (они плохо просматриваются и потребуют непропорциональных затрат), а воссоздание манихейской биполярной модели времен холодной войны в новых условиях, в надежде на то, что она понадобится глобальным игрокам. В данном контексте абсолютно безумное с точки зрения норм и практики современных международных отношений и здравого смысла вторжение можно втиснуть в рамки некой болезненной логики, и тогда покажется, что война ведется за право называться «Злом с большой буквы». Конечно, как и в случае с Николаем I, за фатальным решением стояли и личные переживания с многолетней, незаметной на первых порах трансформацией объективной картины мира, завершившейся потрясшим Европу воплем: «Разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» и монологами о заполонивших Украину бандеровцах, нацистах и наркоманах.
Современная российская культура не привлекает тех, кто знаком с литературой царской эпохи или театром советской, и они не заглядывают в ее маргинальные закоулки, где можно обнаружить множество любопытных нюансов. Например, повышение привлекательности орков в романе Кирилла Еськова «Последний кольценосец» или «Оркской» песне Михаила Елизарова – есть и другие произведения, в которых ирония и замаскированные метафоры приближают аудиторию к сопереживанию злобным созданиям из романов Толкина и оправданию их действий. Интересно, что описание войны с эльфами у Елизарова напоминает о Второй мировой, когда Европа на короткое время действительно стала объектом, даже трофеем, и потрясенные победители не могли понять, что с ним делать дальше. Многие включились в эту игру, почувствовали себя орками, полагающимися на грубую силу, идущими на смерть, «чтобы ярче сверкал белокаменный Мордор», чья правда ничуть не хуже и даже лучше эльфийской, а то и человеческой, тогда как добро и зло относительны и их очертания сливаются в тумане. Орк из романа Еськова мстит за падение мордорской цивилизации, уничтожая магию в мире, что приводит примерно к таким же последствиям, к каким привело бы нашу планету исчезновение западной культуры и образа мыслей, после чего философы принялись бы обдумывать единственный вопрос – «Легко ли быть орком?» К слову, сторонники Путина, как бы шутя, часто называли его «Темнейшим» в соцсетях, и их соотечественники вскоре привыкли к этому. Они, конечно, не считали себя слугами Саурона или других персонажей из сумеречной зоны, но невольно способствовали переворачиванию смыслов и эрозии универсальных ценностей. Игра начиналась с невинных каламбуров и закончилась умерщвлением мирных жителей; ее создатели намеренно оставляли нетронутой лишь одну опору для испуганного, блуждающего по развалинам сознания – империю.
Она не может быть конечной целью, но лишь средством ее достижения – дорогим и сложным в облуживании, безнадежно устаревшим в XXI веке. Для водружения креста в Константинополе, объединения славянства, победного продвижения коммунизма, даже вульгарного обогащения требовались мобилизационные механизмы, но сами по себе они не вызывали восторга: подданные склонялись не перед империей, а перед высшей целью, к которой она стремилась. Ныне же пропаганда и массовая культура приковали их к самому существованию империи, расширению ее границ и прилегающей сферы влияния. Это очень важный нюанс: в низкопробной литературе, компьютерных играх и фильмах, на которых выросло поколение, поехавшее покорять Украину и возвращающееся оттуда в гробах, легко обнаружить причудливый культ империи: служение ей рассматривается как главная ценность, само слово, выведенное из официального дискурса, часто пишут с прописной буквы, и оно заслоняет сверкающие окна пентхаусов московских богачей. Империя стала божеством, алчущим жертв, на тех, кто подвергают сомнению необходимость ее существования, смотрят как на богохульников. Жрецы повторяют: «Союзников у нас нет, враги кругом и предатели за всеми углами…», и с алтаря капает кровь.
Россия проиграет войну в Украине, даже если введет танки в каждое село и поставит там старосту-коллаборациониста - резко возросшие расходы и новые санкции делают ее стратегические перспективы чудовищными, экономические проблемы вкупе с технологическим отставанием ведут ее к тяжелейшему кризису и смене режима. Но подобные потрясения, как и военные поражения, случались в прошлом неоднократно. После чего русский Сизиф поднимался на ноги и, покачивая головой, шел назад за своим камнем. Его уговаривали, пытались остановить, но он продолжал идти своим, особым путем. Нечто похожее может произойти и на сей раз, если в коллективном сознании россиян не произойдет демонтаж (если угодно – деконструкция) парадигмы противопоставления России Западу с сопутствующим восприятием самобытности как исключительности. Именно на нее опирается идол империи.
Русский язык великолепен в своем богатстве, но из-за отсутствия демократических традиций недостаточно гибок для описания политико-философских проблем. В войне видят прежде всего – а зачастую и только – вооруженное противостояние держав, бурный, кровавый, но все же краткий эпизод истории. Борьба в сфере идей, технологий, коммуникаций, финансов описывается с помощью иных слов и не считается слишком опасной. Поэтому холодная война так и не была воспринята большинством русских мыслителей как «настоящая война», а поражение в ней они обычно связывают с какими-то частными провалами вроде измены руководства или отставания в электронике. Так и сегодня: под войной понимают вооруженные схватки в украинских городах и не видят непосредственной угрозы, к примеру, в архаизации массового сознания россиян. На самом же деле, анахроничная империалистическая война уже стала гражданской, но не все граждане Российской Федерации ощутили, как ее водоворот затягивает их.
В рассуждениях о ней не хватает одной ключевой идеи – освобождения России не только от правящего режима (он исторически обречен, хоть и принесет еще множество бед), но и от «проклятия Сизифа», грозящего повторением цикла. Сегодня о нем трудно говорить: жертвы агрессии и их друзья во всем мире видят горящие дома и тела убитых и часто воспринимают российских солдат и их сограждан как бездушных, безмозглых, недостойных спасения орков (повсеместно называя их так в Сети), у которых по определению нет никакой европейской перспективы. Вероятно, именно это и нужно правителям в Кремле, убеждающим подданных в том, что они не могут рассчитывать на сочувствие и понимание, и «враги кругом и предатели за всеми углами» желают им только смерти. Необходимо показать им альтернативное будущее.
Александру III приписывают фразу «У России нет друзей, нашей огромности боятся», и с ним свыше ста лет соглашаются многие русские. Мысль кажется поверхностной, однако «огромность» надо связать не только с размерами или мощью (есть и более могучие державы), а с объемом возможностей деспотической, почти ничем не ограниченной власти. Соседям России часто казалось, что ее воссоединение с Европой зависит от выбора верного курса новым, мудрым руководством. Не исключено, что следует идти другим путем, продвигаясь снизу вверх, – развивать связи с отдельными людьми, содействовать усилению самоуправления и демократическим реформам в местных структурах (для начала – распространению соответствующих идей). Работающие на этом уровне и погруженные в его проблемы россияне обычно не враждебны по отношению к внешнему миру – напротив, живо интересуются зарубежным опытом, новыми технологиями и предпринимательством. Возможно, европейское будущее России скрыто не в Петербурге и Москве, где элита заимствует у Запада лишь внешние формы, отвергая суть, и превращает конфронтацию в главный инструмент извлечения выгоды, а тихо, незаметно для чужих глаз прорастает в провинции. Надежды на адекватность высших руководителей и договоренности с ними раз за разом заканчивались ревом «Разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» Что произойдет, если посодействовать изменению баланса сил в пользу регионов и местных элит?
Народ Украины сегодня сражается и за избавление России от «проклятия Сизифа», за свободу ее граждан, хоть она еще не осмыслена и не востребована большинством. Некоторым из них по-прежнему нравится песня про воинственных орков и марш безликих штурмовиков из «Звездных войн», поскольку в них долгое время целенаправленно подпитывали болезненную тягу к античеловеческому. Но война все изменит, и они, вероятно, вскоре обнаружат новый, самый что ни на есть прямой смысл в словах: «Мы больше не орки!», которыми завершается песня Елизарова. Уже сегодня они на каждом шагу сталкиваются с отношением, наиболее лаконично выраженным украинскими пограничниками с острова Змеиный после ультиматума российских моряков, и в конце концов задумаются о причинах и захотят устранить их. А до тех пор невыносимо долго, уничтожая жизни и надежды, будет продолжаться война, и даже если перемирие на какое-то время прервет вооруженную борьбу, она не перестанет подчинять себе умы и сердца и в России, и в сопредельных странах.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
